Олег Кириллов - Стремнина

Плеснулась в душе жалость к себе: а ну как придется где-то вот так умирать? Больше всего боялся дома для престарелых. Надеялся на то, что с годами сын поймет, простит. Похоже, что расставались теперь навсегда А как же быть? Для кого собирал деньги? Для кого не жалел себя ни в сибирских морозах, ни при среднеазиатской жаре? Хоть никогда не отказывал себе в радостях жизни: сладко ел и мягко спал, все ж целые годы собирал деньгу, чтоб когда-то вручить сыну или внуку. Картину эту видел во всех деталях и представлял ее часто: он отдает деньги своим, и они счастливы — такая прорва денег, хоть машину покупай, хоть на курорты паняй. Сын, прослезившись, берет его за плечи, ведет к столу, внук щебечет что-то свое, ласковое, неразборчивое, невеста подкладывает любимому свекру лучшие куски, а он, Андрей Корнилов, тоже разволновавшись душой, машет рукой: «Что деньги, разве кровь родная не дороже… Да я… Да что тут говорить?» Дальше фантазия не шла, оставив впереди голубую мечтательную дымку, будто давая волю самым смелым предположениям.

Метель ворвалась в мечты злым насмешливым воем. Куда идти, к кому идти? Где искать опору, убежище? Кому он нужен, если, не дай бог, случится что-то со здоровьем? Кто пригреет, кто руку протянет? Сейчас он был в претензии ко всему свету, ко всему человечеству. Он не хотел помнить, что шестьдесят с лишним лет жил для себя одного, твердо веря в то, что на этой земле каждый норовит обставить соседа и тот, кто преуспеет в этом, удалец и счастливчик. Десятки лет убеждал себя в том, что людям верить нельзя: обманут, обведут.

Многие годы жизни глушил он в себе мысли о том, что зла на земле меньше, чем добра. И хоть общение с людьми постоянно давало ему доказательства того, что люди, в подавляющем большинстве, всегда готовы помочь, поддержать, накормить, коли возникает в этом нужда, все ж думать о человеческой несправедливости было сподручнее. Тогда и он мог к миру с волчьим оскалом, в обиде да в претензии. А то б как жить-то? Как лелеять себя?

Игру эту нашел он давно. Для того, другого человека, который просыпался в нем тогда, когда приходилось в очередной раз кого-то обижать. Поначалу, после смерти Васьки Ряднова, голос этого человека был таким громким и совестливым, что чуть было не повернул всю его судьбину на другой путь. А тут случилось, что, подсчитывая в очередной раз заработанную деньгу, не досчитался он пяти сотен. Взял, видать, кто-то из соседей по комнате в общежитии. С той поры стал он опять самим собой и только год спустя обнаружил злосчастные сотни зашитыми в фуфайке и припомнил обстоятельства этого случая, когда Генка Мухамедьяров, парень нагловатый и хитрый, во время празднования бригадирского дня рождения, сказал при всех, что надо бы поревизовать кубышку Андрея Корнилыча. Уж больно, дескать, прижимисто живет. Тревога ударила тогда в нетрезвую голову и, дав тягу с мужицких посиделок, торопливо зашил он в данную фуфайку всю не положенную на книжку наличность. А поутру, с похмелья ничего ровно не помня, накинулся на Генку по части денег, и тот вынужден был уйти из бригады, так как всем памятен был застольный разговор.

Утешал он себя, что в мире каждый норовит отхватить кусок за счет другого, и коли видел что подобное в жизни или кинофильме, прихваливал себя за ум-разум. Коли удавалось ему получить в магазине сдачу чуть большую, чем полагалось, — радовался. Считал торгашей самой что ни на есть разворотливой частью человечества, всегда имеющей от работы солидный приварок.

Прикинул, что сейчас в хате. Фрося вернулась небось. Может, уже и кинулась? Баба она ничего, справная баба. Только вот резону сидеть в этом селе для него нету. Жалко, конечное дело, плакать будет. Да что, коли умная, так скажет соседям, что сама согнала с дому примака. А коли дура, так и спросу нет. На всех дураков в мире ума не напасешься.

Надо б двигаться, да пригрелся. А ну кинься в ветрюгу? И чего это в наших среднероссийских черноземных местах такая студень? Оно б на сибирскую погоду в самый раз пошло, а вот тут… Нескладность в природе выходит. Будто черт специально под его уход наворожил.

Куда ж податься? Никак на юг, к морю теплому? Зараз там хорошо, солнышко ласковое, с продуктами в самый раз. Гдесь снять комнатенку, чтоб морской прибой доносился, вынуть из чемодана кителек поношенный военный да офицерскую фуражку без кокарды. К ветеранам нынче отношение ласковое. Документов он не подделает, коли одежину под отставника наденет. Статьи такой нету, а люди со стороны к нему уже заранее со скидкой. Ежли разбираться, так и его заслуга есть в победе, потому как в сорок втором, в самое пекло, он тоже не в кусты пулял, а в живых, идущих навстречу немцев. И медаль у него была.

Деньги есть, вот что главное. Они не выдадут, не подведут. С ними любого уговоришь. Недаром корячился все эти годы, ох недаром.

Метель убаюкивала. Так бы и прилег, так бы и вытянулся. Чтоб просторно было, чтоб без торопливостей. Так нет, замерзнет. Знает он эту чертову смерть. Сладко да тихо в мороз подбирается. А потом сыщут его через несколько дней скрюченным. Нет, так не выйдет. Не пожил еще. Не пожил.

А может, и впрямь, закрыть глаза, да и кончить все? Псом бездомным надоело по свету. Никто не ждет, никто не рад тебе. А коли улыбаются, так за деньги, вроде официантов в ресторане. Так сказать, по службе.

Нет, не дело. В руках еще силушка гуляет, ногам бы километры махать. Сердце коли послушать, так оно совсем по-молодому отстукивает. И назло всем он еще поживет. А коли что, так в дом для престарелых подастся. За пенсию примут. А не примут, так он знает, куда жаловаться. Нонче жалобщиков слушают. Да еще как слушают.

С трудом поднялся. Уж больно теплую нору насидел. Поднял воротник, стряхнул соломинки, шагнул под метель. Накинулась на него яростно. Зашагал напрямик, туда, где за переездом аукались автомобили. В кармане шуршала трешка — прямой билет на любой грузовик. Ничто метель. Шоферюга ее, зелененькую, и в темноте разглядит. Нужно только не руку, а трешку поднимать. Испытанный метод.

Перебираясь через сугробы, отворачиваясь от кусачего ветра, думал он про сына, который в очередной раз отказался от него. Не хотелось думать, что во всем этом есть его, Андрей Корнилыча, вина. Легче было думать, что сыну так лучше, чтоб не отвечать за отцовские грехи. Жизнь-то у него только начинается. А в анкете все не объяснишь. Так думалось легче и даже красивее как-то. Получалось, что он страдает за кровь свою, за то, чтоб сынку да внучку полегче жилось. А голос другой, совестливый, в минуты эти то ли жалостливо, то ли восхищенно нашептывал:

— Ну и сукин же ты сын, Андрюха, ну и сукин сын… Даже тут крутанулся… Даже тут.

Ему еще жить. Ему еще долго жить, хоть сверстники многие уже давно под могильными камнями.