Вячеслав Ковалевский - Брат и сестра

— Повторяю, оставь хлеб в покое — обед стоит разогретый! Что тебе, лень умыться и самому налить суп в тарелку? А потом, скажи, пожалуйста, почему ты пришел так поздно? Когда же ты успеешь приготовить уроки?

— Ты что? — спросил Шура, сразу почувствовав, что Зоя «не того». — Ты что на всех кидаешься?

— Тебе мама ничего не говорила?

Шура настороженно молчал, стараясь вспомнить, что ему поручали по хозяйству и нет ли за ним какой-нибудь задолженности, не забыл ли он чего?

Но выяснилось, что Зоя всего лишь беспокоится о матери — почему она до сих пор не вернулась с работы.

Шура, подчеркивая свою взрослость, сказал:

— Зойка, ты прямо как маленькая, честное слово… То паникуешь, то на всех кидаешься. На волейболе за тебя стыдно было — ко всем придиралась.

— То есть?

— Да прежде всего к Люсе Уткиной.

— Ну, знаешь ли, братец ты мой, это для всех вас она принцесса, а для меня Уткина прежде всего комсомолка, и, к сожалению, ей слишком много еще не хватает для того, чтобы стать настоящей комсомолкой. Давай не будем сейчас об этом. Лучше скажи, почему у тебя сегодня не убрано на столе? Прежде чем сесть за уроки, я должна была убрать за тебя.

Пока Зоя все это говорила, Шура успел вымыть над тазом руки и густо намылил лицо. Приподняв медный тычок умывальника и напуская в пригоршню воды, он ответил сестре:

— У меня нет своего стола, точно так же как нет и своей кровати! — Проговорив это и очень довольный тем, что у него, по его мнению, получилось здорово, почти как афоризм, Шура принялся смывать с лица мыльную пену, отдуваясь и громче, чем надо, звякая рукомойником, желая этим показать, что после такого меткого ответа всякий разговор следует прекратить.

Зоя посмотрела на его взъерошенные волосы, на красные, отдувающиеся щеки и на лужу на полу и сказала:

— Что это за истерика? Само собою разумеется, что своего стола у тебя нет и не будет, пока ты человек не самостоятельный. Может быть, ты обратил внимание — у нашей мамы тоже нет отдельного стола для занятий, или в своем артистическом величии ты таких мелочей не замечаешь? И уж совсем нехорошо, что ты заговорил о кровати.

— Ну ладно! — попытался Шура прекратить разговор. Он уже успел повесить полотенце и наливал себе суп.

— Нет, совсем даже не ладно! Неужели ты забыл, что ты сам поднял вопрос о покупке шкафа?

— Ну, оставь, пожалуйста, дай мне спокойно пообедать!

— А когда мама сказала, что он не поместится, ты что ей ответил?

Шура молча принялся есть суп.

— Ведь ты же ради шкафа сам согласился спать на полу, а постель на день прятать в шкаф.

Зоя замолчала, Шура тоже ничего ей не отвечал; он усиленно работал ложкой и старался не смотреть на сестру. Шура слышал, как Зоя подошла к этажерочке, втиснутой между кроватью и шкафом, и, достав с полки книгу, принялась перелистывать страницы. Должно быть, она искала материал для диктанта. Шура положил на тарелку молочной рисовой каши. Закончив и тщательно подобрав крупинки с тарелки, он не оставил ложку в тарелке, а положил ее на покрытый клеенкою стол, слегка ею пристукнув. Зоя хорошо изучила этот звук, всегда означавший одно и то же: «Я закончил, но я еще не сыт». У Шуры всегда был аппетит лучше, чем у кого бы то ни было в семье, а сегодня он особенно проголодался. Обычно Зоя так хорошо все это чувствовала, точно сама ощущала голод, и Шуре не приходилось ни ждать, ни напоминать. Но сейчас она молчала. Шура не выдержал:

— Зоя, а как насчет добавки?

— Возьми! Зачем спрашиваешь? Оставь маме и на утро — остальное возьми.

Шура чувствовал себя виноватым перед Зоей, потому что действительно ведь это он сам был инициатором покупки шкафа, ради которого пришлось вынести кровать. Глупо было поднимать разговор и о столе, ведь ни у кого из них действительно нет отдельного стола для занятий.

Шура терпеть не мог долго носить в себе, как постылую обузу, чувство собственной вины. Он был для этого не приспособлен. Он должен взбунтоваться и бурно доказывать, что он совершенно прав и винить его не в чем, или же откровенно признать свою вину и поскорее найти способ «отработать», как в таких случаях называл он свое стремление загладить ее.

— Зойка, нет, в самом деле, ну как мы живем?! Ты только посмотри, — и он сам оглядел, поворачивая голову, всю комнату, — посмотри, нет ни одного яркого, интересного предмета. Мне не из чего даже скомпоновать хороший натюрморт. А ведь мне хочется рисовать, писать красками, работать!

Зоя нахмурилась и сильно прищурила глаза. Шура понял, что у него получилась осечка. Постепенно к Зоиному лицу начинала приливать кровь, и оно становилось ярче. Когда Зоя молчала и вот так хорошела, прямо на глазах, от одного только какого-то скрытого, еще внутреннего порыва, и черты ее лица становились тоньше, — для Шуры всегда это было зловещим признаком.

Но Шура говорил совершенно искренне, только то, что он действительно думал, теперь уж никакое препятствие не могло его остановить, наоборот, догадываясь, что Зоя сейчас будет с ним спорить, он упрямее и тверже начал ставить ударение на каждом слове:

— Зойка, я не знаю, почему ты злишься? Может быть, ты хочешь сказать, что мы с Димкой ходим заниматься в студию — чего нам еще надо? Так ведь, пойми же, это только один раз в неделю. Этого, черт возьми, слишком мало! Ты же прекрасно знаешь, мы рисуем там только с гипса. Это, конечно, надо делать, но помимо этого хочется что-нибудь яркое, интересное, решать правильно задачу в цвете. И так — каждый день! А что я могу взять дома? Кастрюлю, веник? Ты посмотри, как мы живем? Нет, я не шучу — ты в самом деле посмотри…

Зоя не дала ему говорить.

— Как тебе, Шура, не стыдно?! Не вздумай сказать, что ты сейчас говорил, при маме. Ты совершенно о ней не думаешь. Как у тебя язык поворачивается сказать, что мы плохо живем? Ты обеспечен, кажется, решительно всем. Единственно, чего тебе не хватает — чуткости и совести, чтобы задать самому себе вопрос: «Откуда же все это берется?» Ты посмотри на себя в зеркало — какого детинушку выкормила мама! А сама она какая худенькая! Ты, Шура, подумал хоть раз по-настоящему, что пережила она после смерти папы, когда у нее осталось нас двое — тебе восемь лет, мне девять с половиной? А ведь она осталась с нами совершенно одна.

Зоя пристально смотрела на брата, но он не отвечал ей.

— Ты хорошо рисуешь, почему же ты задрал нос кверху, когда дядя Сережа предложил достать для тебя чертежную работу на дом? Как ты отнесся к возможности хоть немного заработать?

Шура сидел молча; он даже сейчас сохранял обычное для его лица добродушно-застенчивое выражение, и, как всегда, казалось, что он улыбается, — правый уголок его рта чуть-чуть был вздернут невидимым шнурочком кверху. Эту особенность — улыбаться независимо от настроения — Шура сохранял даже во сне. Сидел он, опершись на стол обоими локтями, и, не изменяя положения рук, то и дело наклонял голову к ладоням, проводя волосами по ладоням как щеткой, не отнимая локтей от стола.