Вячеслав Ковалевский - Брат и сестра

Зоя распахнула окно, затрещавшее в пазах, и жадно вдохнула холодеющий перед вечером воздух. Солнце передвинулось уже далеко на запад. В его косых лучах, казалось, жарче накалялся красноватый ствол сосны; кора сильно шелушилась, и отдельные, покоробившиеся чешуйки просвечивали сейчас насквозь, как папиросная бумага.

От резкого, быстрого движения, от нескольких вздохов полной грудью у открытого окна и оттого, что Зоя беспощадно пробрала сама себя, что-то в ее сознании вдруг совершенно изменилось. Заветная ниточка теперь снова была в ее руках, Зоя тянула за нее сильней, сильней и — вот она, необходимая для решения задачи формула, вдруг вспыхнула в ее сознании вся целиком, как на экране.

— Какая я дура! — сказала Зоя вслух и громко расхохоталась.

Она с размаху села на затрещавший под ней стул и принялась записывать решение. Однако закончить эту работу Зое удалось не скоро. В комнате Лины начали раздаваться хорошо знакомые Зое звуки, очень тихие вначале, но тем не менее отчетливо слышные, несмотря на бурные гаммы, разыгрываемые в назидание ученикам на этот раз, по-видимому, самим Синицыным. Сначала это было что-то среднее между пыхтением и чмоканьем, и, наконец, потек, как тоненький ручеек, жалобный, тихий младенческий плач, вызвавший у Зои улыбку.

Зоя прикрыла медным колпачком чернильницу, положила возле нее ручку и, откинувшись на спинку стула, громко, нараспев проговорила, намеренно подражая интонации и самому голосу Лины:

— Иду! Иду-у, сокровище ты мое ненаглядное, иду!

Не в первый раз Зоя оставалась одна с ребенком Лины. Окинув быстрым взглядом ее комнату, Зоя увидела на привычном уже месте, возле печки, сохнувшие на веревочке пеленки и, сдернув их на ходу, подошла к детской кроватке.

— Ну так и есть! — сказала она, сунув руку под стеганое одеяльце. — Море разливанное…

Она считала себя виноватой: надо было раньше вспомнить о ребенке и пощупать пеленки, не дожидаясь, когда заплачет, тогда бы не промокло до такой степени одеяло. Во что теперь завернуть? Зоя быстро побежала к себе в комнату и сняла с кровати свое шерстяное одеяло. Пока она складывала его вдвое и для удобства расстилала на столе, разглаживала поверх него пеленку, пока она затем разворачивала плачущего ребенка и освобождала его от мокрых пеленок, она не переставала уговаривать его, успокаивать:

— Ну, виновата, ну, извини, пожалуйста, меня, не сердись, виновата: заучилась, забыла про тебя. Но зачем же так орать, подожди одну минуточку!

И ребенок в самом деле начал понемногу затихать и только нетерпеливо, жалобно стонал.

— А вот мы сейчас будем сухие. Умный мальчик, он понимает, что кричать нельзя. Хороший мальчик, красивый мальчик, он сейчас опять будет спать.

Никто никогда не видел Зою такой растроганной, в умиленном состоянии. Когда Зоя оставалась с ребенком один на один, без свидетелей, она неузнаваемо изменялась. Она постеснялась бы при других обнаружить себя такой ласковой и мягкой, точно в этом ее нянченье с ребенком было что-то ненастоящее, как игра в куклы.

Бережно, но без всякой боязни Зоя подняла ребенка из кроватки и уложила его на столе, ловко заправила ему меж ножек высохший у печки, чистенький треугольник-подгузничек, умело справилась с пеленками и, завернув в свое одеяло, взяла на руки и принялась укачивать.

Но ребенок вдруг резко закричал, словно его оскорбили, обманули, — он ожидал совершенно не этого. Теперь он начал извиваться, корчиться на руках у Зои, как бы пытаясь сбросить все, чем она так старательно его обернула.

Она понесла его в свою комнату, села на кровать матери и, тихо укачивая, стала напевать колыбельную песню; потом опять вернулась в комнату Лины и начала ходить из угла в угол, все время разговаривая с крикуном: «Да, да, ты никого не боишься. Ты будешь смелым, ты будешь храбрым… Только замолчи, пожалуйста… А может быть, ты будешь изобретателем? Тогда расскажи мне, что же ты изобретешь? А может быть, ты будешь оратором, «агитатором, горланом, главарем»? Тогда побереги свой голос, малютка, он еще тебе пригодится!»

Наконец Зоя поднесла ребенка к большому зеркалу, стоявшему на комодике у Лины, и проговорила:

— Посмотри на себя. Кто это? И тебе не стыдно?

Но ребенок залился еще сильнее.

Когда же вернется Лина? А что, если она задержится еще надолго? Ну, а если вообще с нею случилось какое-нибудь несчастье, как же тогда накормить ребенка? Хоть бы скорее пришла из школы мама, она может что-нибудь придумать.

А ребенок не унимался. Наоборот, казалось, что голос его становится все громче и громче. Когда он «заходился» от нестерпимого крика, на его верхней десне обнажались два крошечных зубика, как две влажные розоватые жемчужинки. Он так ужасно раскрывал рот, что видна была вся зияющая гортань, и становилось страшно, что ребенок задохнется от крика.

Он хочет есть. Но что же Зоя может сделать? Она с отчаянием крепко прижала, притиснула его к своей девичьей груди… И ребенок вдруг смолк, на мгновение притих, а в ней самой шевельнулось какое-то совершенно неведомое ей прежде странное чувство. Нагнув голову до боли в шее, Зоя пристальнее взглянула на притихшее существо, точно только сейчас его узнала, словно это был ее собственный ребенок. Что-то горячее бросилось ей в лицо и медленно разошлось по всему телу. Она взглянула на себя в зеркало, вмещавшее ее по пояс вместе с прижатым к груди ребенком, но почти ничего там не увидела, потому что от нестерпимого, радостного смущения у нее на глазах выступили слезы.

Но в это мгновение ребенок, как бы решительно протестуя против нахлынувших на Зою переживаний, трепыхнулся у нее на руках что есть силы и, после минутного отдыха, завопил с удвоенной силой.

— Ах, мама, — сказала Зоя, — когда же придет наша мама?!

Она снова принялась ходить по комнате из угла в угол и, резкими движениями укачивая ребенка, запела с решительной энергией боевым тоном:

Мужественное очарование этой песни нисколько не действовало на ребенка. Он так кричал над самым ухом у Зои, а она в свою очередь так старалась его перекричать, что совершенно не слыхала шагов Синицына, и только когда она закончила последнюю фразу, до ее слуха дошли наконец слова:

— Лина, прекратите это безобразие! Сколько раз я вам говорил, что в эти часы я работаю с учениками! Почему у вас дверь настежь? Почему вы позволяете орать в свой комнате посторонним? Мало вам того, что орет ваш ребенок?!

Увидев наконец, что Зоя одна с ребенком, Синицын, перешагнув порог, уперся, распялив руки, в оба косяка двери и так на мгновение замер от душившего его возмущения.