Тембот Керашев - Дорога к счастью

Халяхо привычно поглядел на небо, но не увидел звезд: над крышами домов висело красноватое туманное зарево. Площадь, с несущимися огнями автомобильных фар, со светлыми нимбами вокруг фонарей, показалась ему, наверное, сказочным царством, и он оторопело умолк. В молчании прошло несколько минут. Халяхо справился со своим волнением и заговорил опять:

— Е-е, Биболэт, если бы ты знал, что вытворяет компания Бехуковых в нашем ауле! Сколько у них подлости, сколько коварства!.. Они много лет пили из нас кровь, а теперь, когда мы начали освобождаться от них, совсем обезумели… Но кто хорошо расправился с Хаджи Бехуковым, так это — Иван. Ты, наверное, помнишь их батрака Ивана? Человека более выносливого я и не видывал. Можно сказать, что имущество Хаджи накоплено Иваном. Но его, бедного, ни разу досыта не накормил Хаджи. Доготлуко и комсомольцы взяли Ивана под защиту и надоумили его подать в суд. Суд присудил Ивану тысячу рублей. Ох, как взбесился Хаджи, как он выл!.. А тут еще суд по делу Амдехан! Вся несправедливость и бесчеловечность этой шайки была разоблачена перед всем аулом. Мы уже думали, что их посадят и избавят, наконец, от них аул. Но нет, общественный выговор объявили, а их разве доймешь этим? А когда меня выбрали на съезд, Хаджи Бехуков и его компания позеленели от ярости. Они всех своих сторонников подняли, чтобы своего выбрать. Но аул уже не тот теперь, и Бехуков с треском провалился. Тут сильно постарался Доготлуко, он прямой и справедливый парень, — дай ему, аллах, долгой жизни! — вступился за меня.

Биболэт воспользовался паузой в многоречивом рассказе старика и решился задать вопрос:

— Халяхо, у вас в ауле была одна девочка, которая очень хотела учиться. Ее зовут Нафисет, она дочь Устаноковых, кажется. Что скажешь о ней? Иль, может быть, ты ее не знаешь?

— Как же не знать Нафисет! — живо ответил старик. — Она внучка старого моего друга — Устаноко Карбеча. Она, можно сказать, на моих руках выросла. Отличная девица! Если бы ей дали поучиться, аллахом клянусь, она не уступила бы здешним образованным женщинам. Но беда в том, что родители, по глупости, не пускают ее учиться.

Халяхо шумно вздохнул и прибавил:

— Е-е, Биболэт, трудно нас, темных людей, своротить с привычной борозды!

— Однако, Халяхо, ты довольно быстро свернул со старой борозды… — засмеялся Биболэт.

— А что во мне одном толку? — проговорил Халяхо. — Своротить надо всех, вот в чем дело!

Получилось так, что взрослые в семье Устаноковых, как бы по уговору, распределили меж собою детей. Сам Багадир Устаноков, отец семьи, всю доступную ему нежность отдал единственному сынку, младшему из детей — Ахмеду, на которого возлагал надежды на подмогу в старости и на поддержание рода. Будущность дочерей заботила его мало, и он говорил, что «дочь — это чужая скотина в базу».

Мать, Хымсад, из-за такой холодности к дочерям уподобляла их сиротам и стойко защищала. С особенной нежностью относилась она к старшей дочери — Куляц. Кто может указать сокровенные источники материнской любви? Куляц была хрупка, изящна, и можно было подумать, что сама судьба предназначила ее для нежной любви и той холеной жизни, которая всю жизнь оставалась недосягаемой для Хымсад. Лелея тайную мечту приготовить Куляц именно к такой жизни, мать сосредоточила на старшей дочери всю свою нежность. Устраняла, насколько могла, от черной домашней работы, больше заботилась о ее нарядах и тайным, полным любви взглядом провожала дочь, когда та с двумя темными косами, закинутыми за спину, по-кошачьи мягко ступала по большой сакле.

Нафисет была обойдена любовью родителей. Босоногой девчонкой на побегушках росла она в тени, как сиротка. Все мелкие домашние поручения, от которых избавлялись брат и Куляц, ложились на нее. По причине такой сиротской отдаленности от родителей дедушка Карбеч взял Нафисет под свое покровительство и окружил спокойной старческой лаской, смешанной с жалостью.

Почти сотню лет Карбеч ковырял первобытным способом землю на этом свете, — его седая голова стала похожа на одуванчик. Он был очевидцем жестокого разорения адыгейцев царскими властями и с тех пор хранил в сердце ненависть ко всему, что исходило от русских. Не различая ни белых, ни красных, он всех объединял одним званием — «гяуры».

Старик не мог сжиться даже с русской печью, и сын выстроил ему отдельную саклю со сквозным широким отверстием старинного дымаря. Ни домашние, ни мирские дела уже не интересовали Карбеча. Казалось, дневной свет этого мира был не мил ему, — так строго он процеживал его сквозь нередеющую, буйную поросль всегда нахмуренных абадзехских [30] Абадзехи — племя адыге. бровей.

Карбеч питал неизбывную душевную привязанность только к воспоминаниям о прошлом житье-бытье адыгейцев и к старинным былям и сказкам. Если он не сидел у своего очага и не совершал молитвы, он безустали делал миниатюрные модели старинных адыгейских орудий труда, утвари и жилья (когда-то Карбеч был неплохим-плотником). Закончив изделия, он любовно расставлял их по глинобитным полочкам вокруг очага или дарил детям. Но редкое дитя нашего времени могло понравиться Карбечу. Любил он детей крупноголовых, толстощеких, с лицом, разрисованным дорожной пылью, в грязной, задубелой на груди, рубашонке. По понятиям деда, ребята так вот и должны расти, — как трава в поле. Где бы он ни увидел такого ребенка, он бережно приводил его домой, приговаривая: «Мое дорогое, мое славное дитя! Пока рождаются такие, как ты, счастье и изобилие еще не совсем покинут этот пропащий мир. Пойдем, мой славный, на твоем лице начертано само изобилие…»

Карбеч угощал ребенка прибереженными под подушкой пахнущими тряпьем и затхлостью яствами, одаривал его своими игрушками-моделями и отводил обратно с таким же почетом.

Была у Карбеча и другая сердечная привязанность — это его адыгейская старинная скрипка — шичепшин. Он собственноручно выточил ее из сердцевины просушенного грушевого дерева. По его неотступному требованию волосы для струн ему надергали из хвоста семилетнего неезженого карего жеребца, он выварил из них весь жир в щелоке и тщательно, по всем правилам старинного искусства, настроил скрипку. Никому не был известен час, когда Карбеч заиграет на своей скрипке, никто не мог и не смел просить его снять скрипку с деревянного колышка. Он сам доставал ее в тот час, когда сердце просило о ее плачущих звуках. И тогда, — днем ли это, поздней ли ночью, при людях или без них, — преданно нагнувшись над скрипкой, долго безустали извлекал смычком жалобные, древней простоты звуки. Сидя в одиночестве, он иной раз подпевал скрипке слабым, похожим скорее на вздох, старческим голосом, шепча невнятные слова, которые не мог бы разобрать и рядом сидящий слушатель.