Тембот Керашев - Дорога к счастью

Одним из самых тяжких воспоминаний детства у Нафисет было воспоминание о долгой, тяжелой болезни Дарихан. Три года пролежала Дарихан у очага, осыпаясь золой, три года ее стоны заставляли содрогаться прохожих. Нестерпимо страдая, Дарихан ползала вокруг очага и царапала ногтями землю. Беспомощно смотрели на ее мучения старик и родственники: не под силу им были большие расходы, связанные с поездкой в больницу, в далекий город. Наконец не выдержал, сжалился старик, продал последнюю корову и отвез больную. Крепкая натура Дарихан преодолела болезнь…

Нафисет часто забегала к старухе. Дарихан всегда была рада ее посещению и осыпала ее неистраченной материнской лаской. Одинокая, она часто делала ее своею собеседницей, словно взрослую, и подолгу рассказывала о многострадальной своей жизни.

— О, мое золотое дитя, прошу великого аллаха сделать твою судьбу не похожей на мою!.. — часто повторяла она.

Чаще же всего Дарихан сидела у очага, охватив руками колени, уставясь глазами на горящие угли. Тихо раскачиваясь, тянула она гнусавым речитативом свои тяжкие жалобы.

Нафисет находила сходство между причитаниями Дарихан и плачущими звуками дедушкиной скрипки. Казалось, и скрипка Карбеча надрывно стонала о таких же искалеченных старым миром людях, выплакивала острую боль их души…

Первое робкое пробуждение сознания у Нафисет застало ее, как и некоторых героев дедушкиных сказок, на развилине жизненного пути. Ей предстояло сделать трудный выбор между старым, исхоженным дедушкой и Дарихан, путем, по которому велят ей итти, и новым, неизведанным путем, представленным в ее воображении пока лишь двумя фигурами — Биболэта и Доготлуко. Этот путь и манил ее и пугал своей неизвестностью. Настороженно, внимательно присматривалась Нафисет к окружающей ее жизни и к людям. Поступки и слова старших, которые по адату стояли над ней и чей авторитет она обязана была признавать беспрекословно, она часто находила смешными и наивными.

Вот вчера группа молодых людей из состоятельных семей приходила поухаживать за Куляц. Считая себя завидными женихами аула, они завели обычный длинный, приторный разговор о сватовстве и до полуночи сидели, пустословя. Один из них то и дело ввертывал в разговор иностранные слова, сам не понимая их смысла. Достав коробку папирос, он сказал с интригующей усмешкой:

— Вы знаете, что это такое? Это «антик» называется!

Довольный произведенным эффектом, он похлопал ладонью по коробке.

— «Антик» так «антик»! Подай-ка сюда! — пошутил один из парней, протягивая руку за папиросой. Остальные тоже потянулись к коробке.

— Не-ет! — возразил хозяин коробки. — Эти папиросы не для вас сделаны: я их выписал из Америки — Парижа.

Нафисет покраснела от стыда за него. Она знала из адыгейской газеты, которую иногда давал ей Доготлуко, где Париж и где Америка. Однако не посмела поправить ошибку: ей, младшей сестре, не полагалось вступать в разговор. Стоя у изголовья кровати — на месте, положенном ей адатом, — она молчаливо осуждала невежество молодых людей.

Разговора о коробке папирос хватило на целый час.

Когда гости собрались уходить, один из молодых людей взял Куляц за руку и, продолжая комедию шутливого сватовства, сказал:

— Итак, Куляц, если ты верна своему слову и согласна выйти за меня замуж, пойдем сейчас же!

— Я буду верна своему слову. Готова и сейчас итти за тобою хоть на край света, — ответила Куляц, тоже в шутку принимая его руку.

Но когда дошли до ворот, Куляц вырвалась и убежала домой. Парни проводили ее тремя револьверными выстрелами, направленными вверх.

Нафисет про себя, не смея высказаться вслух, усматривала во всем этом наивную браваду. И на свадебных игрищах, вынужденно сохраняя положенную по адату скромную почтительность, она в душе смеялась над манерой самых серьезных мужчин бравировать уменьем пускать выстрелы вверх.

Доготлуко не похож на других. Он не любит ни праздного пустословия, ни притворного ухаживания. Чаще всего он заходит один, озабоченный и даже немного мрачный, перебросится с Куляц двумя-тремя ироническими фразами и уйдет, не засиживаясь. Он никогда не поддерживает единственную и нескончаемую нить разговоров с Куляц о любви, женитьбе и замужестве, — разве только выскажет несколько едких замечаний насчет молодых людей, к которым Куляц питает благосклонность. Сам он не раскрывает ни перед кем то самое важное, что затаил он в себе; тем более он не удостаивает откровенности Куляц. Это злит девушку, избалованную вниманием молодых людей, она недовольно надувает губки и обиженно умолкает…

Нафисет уважает Доготлуко больше всех молодых людей в ауле и, еще не понимая иносказательного смысла нападок старшей сестры и не смея вмешиваться в споры, она сердцем всегда на стороне Доготлуко. И Доготлуко, точно знает это, отвечает словно от имени двоих. Но Доготлуко никогда не выказывает намерений к ухаживанию за ней, не проронит, даже в намеках, обычных двусмысленностей, нет у него и того бесстыдного, раздевающего взгляда, за который она ненавидит этих парней. И никогда Доготлуко не высмеивает стремлений Нафисет, — наоборот, он серьезно интересуется ее успехами в чтении, помогает, как может, разобраться в непонятных книгах, не скрывая того, что он и сам пока еще мало знает, привозит из станицы или из города тетради, книги, адыгейские газеты.

— Учись, Нафисет! — часто говорит он ей. — Не смотри на Куляц, она думает только о любви и замужестве…

Доготлуко и Биболэт во многом сходны между собою…

Едва мысль дошла до Биболэта, как Нафисет вздрогнула: вся кровь мгновенно вскипела в ней и хлынула к щекам. В безотчетном страхе она по-птичьему быстро огляделась — не подсматривает ли кто тайну ее сердца…

Мысли о Биболэте постоянно бросали ее в дрожь. Она страшилась того непонятного волнения и чувства безнадежного одиночества, которые поднимались в ее сердце при воспоминании о нем…

Словно ища помощи, испытующе оглядела она саклю: засевший в углах мрак и широкая тень дымаря под потолком прыгали в странной немой пляске теней. Запах холодной сырости стоял в сакле… От этой юродивой пляски теней и ощущения стылой сырости сердце Нафисет сжалось, и она почувствовала себя совсем беспомощной и одинокой на всем свете.

И дедушка показался совсем чужим…

Она встала, собираясь уйти, но услышала шаги со стороны ворот и остановилась в ожидании. Человек, притопывая, подошел к сакле, и в дверь с трудом пролезла фигура в бурке и туго перевязанном сером башлыке. Когда пришелец, энергично отряхнувшись у порога, повернулся и подошел ближе к коптилке, Нафисет узнала Халяхо.

— Селям-алейкум! — сказал Халяхо, войдя в саклю.