Тембот Керашев - Дорога к счастью

Карбеч не ответил и даже головы не поднял, продолжая играть.

— Селям-алейкум! — повторил Халяхо, повышая голос.

Карбеч ниже склонился над скрипкой и неожиданно перевел игру с заунывных старинных мелодий на плясовую. Смычок бешено запрыгал по струнам.

Халяхо смотрел, смотрел и вдруг, распахнув бурку, закинул ее широкий перед за спину, сунул Нафисет сверток, который был у него в руках, и начал неуверенно притопывать ногой под такт песни, словно спрашивая друга, — не этого ли хочет он от него?

Карбеч убыстрил темп адыгейской плясовой.

Халяхо с медвежьей грузностью пустился вырисовывать своими юфтовыми башмаками замысловатые узоры танца.

Карбеч все ускорял игру, и Халяхо притопывал все быстрее, роняя налипшие на бурку хлопья снега.

Совершенно неожиданно Карбеч оборвал игру. Халяхо также остановился. Он тяжело дышал, победоносно поглядывая на друга.

— Как хорошо ты танцуешь! — восхищенно проговорила Нафисет и подошла, чтобы снять со старика бурку.

Карбеч отбросил скрипку и с распростертыми объятиями направился к другу… Глаза растроганно сияли.

— Аферим! [33] Аферим — выражение высшей похвалы и одобрения поступка. Мой старый Халяхо, аферим! Так принимают шутку только настоящие мужчины… — В немощном старческом объятии Карбеч прислонился к груди Халяхо. Их усы, рыжие, колючие — Халяхо и белые — Карбеча, сплелись а поцелуе.

Карбеч повел Халяхо к очагу и, только когда он уселся, приступил к расспросам.

— Из каких сторон, из каких краев?

— Издалека…

— Где был?

— Там, где даже птицы наши не летают!

— Сауга! [34] Сауга — подарок. Выражение, с которым обращаются к возвратившемуся издалека путнику.

— Не осуждай за малость… — Халяхо достал из кармана массивные, янтарно-желтые четки и подал Карбечу.

— Мало ли, много ли, — спасибо за память, — торжественно сказал Карбеч и, приняв подарок, тут же начал перебирать бусинки. — Какие новости в тех краях?

— Все спокойно.

— Что интересного увидел, что услышал?

— Интересного немало на свете! — ответил Халяхо с той неторопливой уклончивостью, которая в подобных случаях предписывается адыгейским этикетом.

Карбеч не торопил, давая Халяхо возможность выдержать тон, приличествующий началу беседы.

— Самое интересное из всего, что я увидел, — начал наконец Халяхо, — это то, что урусы уже не прежние урусы…

Густые брови Карбеча поднялись, открывая старческие глаза, в которых стояли недоумение и вопрос.

— Прежних урусов, которые относились к нам несправедливо, я уже не видел! — внушительно сказал Халяхо. — Аллах исполнил нашу давнюю мольбу, и они получили по заслугам.

— Но как же может урус перестать быть урусом? — недоверчиво проговорил Карбеч и, махнув рукой, прибавил: — Нет, гяуры гяурами и останутся…

— Нет, — твердо возразил Халяхо, — урусы, которых я видел в Москве, совсем другие урусы. У них и человечность подлинная, и сознание великое, и мастерство искусное. Ты но веришь, потому что помнишь тот страх, который нагонял на нас пристав или станичный атаман. Еще бы не помнить! Я и сам помню, как встретил нас станичный атаман, когда мы с тобой, выбранные аулом, пришли к нему с жалобой на бесчинства казаков. Но теперь нас встречают не так… Ну, вот посмотри на меня! Я, бедный старик в заплатанной шубенке, сидел в гостях и пил чай с главой Советской власти, с Калининым!

— Должно быть, этот мир напоследок повернулся к лучшему, — нерешительно сказал Карбеч и тут же обратился к Нафисет:

— Доченька, отнеси эти четки и спрячь получше. А нам принеси чаю.

— Калинин — достойный старик, — повторил Халяхо. — Он беседовал с нами вот так же просто, как мы с тобою беседуем Нас было несколько человек — делегатов съезда. Калинин не только несет высокую должность, но знает все, что творится на земле и даже в нашем ауле.

Когда Нафисет вернулась с анэ [35] Анэ — переносный круглый столик на трех ножках. , Халяхо все еще рассказывал свои новости.

— Наша страна велика — ее и за сто лет не объедешь. На съезде я виделся и говорил со многими людьми. Есть такие края, где пахари делят не землю, а воду в реке, где по бокам улиц текут чистые ручьи и все посевы поливаются такими ручьями. Я видел людей, приехавших от того народа, про который поется в наших старинных песнях: «их дом — шалаш, их напиток — кымыз». Один из них был со мною в гостях у Калинина. И все они, как и я, чувствовали себя в Москве свободно, как в своем ауле. На съезде много говорили о том, как лучше помочь потерпевшим от царя народам, как скорее поставить их на ноги.

— А Москва большой город? — спросил Карбеч, который, повидимому, был озабочен желанием найти свое объяснение такой решительной перемене в мире.

— Полдня я шел и так и не дошел до конца Москвы, — важно сказал Халяхо. — Там есть такие дома, что даже в одном из них могут поместиться все люди нашего аула. А улицы похожи на быстрые реки: беспрерывно несутся по ним чудесные подводы-самокатки, из-за них невозможно улицу перейти…

— Сказано: «Чем много прожить, лучше много повидать!» Выпьем чаю! — предложил Карбеч и, чуть помедлив, прибавил: — Конечно, среди урусов есть добрые и злые люди, как среди джинов были белые и черные… Я бы хотел, чтобы урусы принесли адыгейцам знания, мастерство и счастье, как некогда белые джины передали, нашим предкам знания ремесел, которыми славились адыгейские кузнецы, плотники и золотых дел мастера…

— А как же это было? Я не слышал об этом, — быстро спросил Халяхо.

Карбеч не ответил. Халяхо помолчал некоторое время и опять вернулся к рассказам о Москве.

— Я встретил там славного молодого адыгейца, того самого, который, помните, позапрошлой осенью гостил у Бехуковых. Он, кажется, брат младшей нысэ Бехуковых. Учится в самой большой школе.

— Адыгеец учится в Москве?! — брови Карбеча удивленно вскинулись.

— Там много наших учится! — поставив пустой стакан на стол, сказал Халяхо. — А этот парень, про которого я говорю, водил меня по городу, показывал и разъяснял. Моя красавица, — обратился он к Нафисет, — в том свертке, что я передал тебе, — книги. От собрания учащихся адыгейцев в Москве, от адыгейского землячества, как они называют. Они очень рады, что ты тоже учишься здесь…

— Спасибо им! Они, должно быть, достойные ребята! — сказал Карбеч тихо и как-то особенно торжественно.

Нафисет, наливая чай в стакан Халяхо, наклонила голову, чтобы скрыть краску зардевшихся щек. Подав Халяхо стакан, она схватила лежавший на кровати сверток.

— Книги… как хорошо! — воскликнула она в искреннем восторге и отошла, прижимая к груди сверток. Она чутко ловила каждое слово, надеясь услышать о «нем» еще что-нибудь. Но Халяхо приумолк и разговором овладел Карбеч.