Тембот Керашев - Дорога к счастью

Когда зал наполнился, Биболэт встал и заговорил. Отлично зная, с кем имеет дело, он не уговаривал собравшихся, а резко бичевал их за ошибки и промахи.

— Собравшиеся здесь, — говорил он, — уже знают преимущество колхозной жизни и крепко стоят на пути, указанном Советской властью. За это хвала вам! Однако, показав свою сознательность, вы не проявили умения бороться за свое дело. Классовый враг распоясался в ауле, вредительствует вовсю, а вы «человечно» к нему относитесь! Они обманывают вас самой нелепой провокацией, а вы покорно их слушаете! Половину обобществленного имущества они уже загубили. Теперь, срывая весенний сев, они готовят вам оковы голода. И в это время вы, советские люди, честно преданные делу, сидите и говорите: «Поступим так, как аул поступит». Разве так борются за свой колхоз?

Далее он начал рассказывать им, какими нелепыми, смехотворными провокационными слухами питает их классовый враг. И напоследок в острой саркастической форме преподнес им сплетню врага по поводу канавы.

Но собравшиеся и не думали смеяться. Они сидели грустные и сконфуженные. Иногда их лица озарялись смущенной улыбкой, но улыбка эта тотчас же угасала.

Биболэт был доволен: он добивался именно такого состояния стыда и смущения у собравшихся. Но он также знал, что нельзя и перегибать. Наступит такой предел, дальше которого может вспыхнуть в их душе реакция — озлобление против него: «Ты, мол, тоже пытаешься взвалить всю вину на нас!» Поэтому Биболэт напряженно следил за их настроением и когда замечал, что в своей критике дошел до этого предела, — круто поворачивал свою речь.

— Но в этом виноваты не вы одни. Прежде всего и больше всего виноваты руководители аула и коммунисты. И сегодня мы собрались не для того, чтобы найти виновных и на этом успокоиться, а для того, чтобы, осознав свои ошибки, сообща взяться за исправление их. Самая главная задача, не терпящая ни одного часа отлагательства, — это сев! Убить сейчас время на разбор заявлений и на выдел пая вышедшим из колхоза — это значит обречь аул на голод. Каждый день невозвратимо дорог. Кончим сев, тогда можно будет и разговаривать. Немедленно, завтра же надо приступить к севу — всеми силами, всеми способами.

В заключение Биболэт не преминул сказать собранию, что обеспечение парников водою уже организовано: через три дня у парников будет вода и семена будут высеяны.

— Вот что я еще забыл сказать, — добавил он, помолчав: — Для того, чтобы ускорить подведение воды к парникам, надо выделить в помощь еще десяток надежных парней. Кроме того, дайте одного старика, который своим авторитетом спаял бы молодых.

В зале установилась настороженная тишина. Биболэт тревожно рассматривал ряды сидящих: не то пристыженно, не то осуждая его, Биболэта, они отводили смущенные взгляды. В этом молчании словно затаилась буря, готовая вспыхнуть от малейшей причины.

Что же сокрыто в этой напряженной тишине?

Когда он говорил, ему казалось, что все клонится к лучшему. Теперь же люди молчат и отводят взгляд.

Биболэт чувствовал, что наступает решительный момент. Бесконечно медленно, мучительно текли минуты. Наконец молчание было нарушено: из рядов поднялся аульчанин, одетый в выцветший, заплатанный бешмет, с кушаком из пестрой материи. На голове у него — низкая барашковая папаха со слипшимися пучками шерсти, щеки выбриты, темнеет только острый пучок козлиной бородки.

Он окинул зал вопрошающим взглядом, кашлянул и заговорил:

— Наш гость, хоть ты и молод, но пристыдил нас по заслугам. Мы дали одурачить себя тому, кто всю жизнь обманывал и обирал нас. Мы болели душой за неполадки в нашем колхозе, но сознание наше дальше этого не пошло. Если спросишь, есть ли у нас обида в душе, то, надо признаться, — есть. Я уже отчаялся было когда-нибудь увидеть наше дело налаженным. Я расскажу печаль своего сердца. Некоторые из тех, кто подал заявление о выходе из колхоза, теперь говорят, что их насильно принудили войти в колхоз. Я лично охотно, одним из первых, вступил в колхоз. Я прожил больше шестидесяти лет. Всю жизнь царапал землю как мог, но от этого неустанного труда не видел проку. Я не мог подняться выше радости иметь кусок хлеба на пропитание, и то не вдоволь. Когда мы в позапрошлом году увидели урожаи объединившейся группы аульчан, сердце мое склонилось к такому порядку жизни. И как только начали объединяться в колхоз, я с радостью раньше всех вступил туда.

Я имел одну лошадку, невзрачную, вислобрюхую, круглую, как арбуз. Мы со старухой привыкли к этой лошадке, и сама она полюбила нас. С ладони я кормил ее. Когда выходил из дому, она радостным ржанием встречала меня, — как член семьи стала она у нас, сроднились мы с ней. Когда решили объединиться в колхоз, я почистил хорошенько свою лошадку, смазал дроги, починил упряжь, все приготовил честь-честью, привел в колхоз и отдал от чистого сердца, — нате, мол, на наше счастье, на совместную счастливую работу. О, дорогой наш гость! По твоим поступкам, по твоим словам мы чувствуем, что в твоем сердце нет зла против человека. Аллахом заклинаю тебя, пойди хоть раз взгляни на мою милую лошадку — во что ее превратили! Один скелет остался. С болью в сердце я терпел, выжидал — может, еще наладится — и, наконец, не выдержал и приготовил заявление о выходе из колхоза. Однако старый путь, куда мне предстояло возвратиться, не сулил мне ничего хорошего. И новый путь, который я избрал, тоже казался мне безнадежным. И вот я не знал уж, куда и повернуть. Носил и ношу до сих пор свое заявление в кармане. Бумажку уже истер. Вот она! — Он достал из кармана истрепанный клок бумаги и потряс им перед собравшимися. — Теперь же, когда ты внушил нам надежду, что дело все же наладится, я свое заявление уничтожаю. Я готов по мере сил делать все, что могу. Другие пусть скажут за себя. Ты просишь старика, который бы доглядывал за молодыми, подводящими воду к парникам. Я готов туда пойти, если пригожусь Не потому у нас разладилось дело, что мы не хотим колхозной жизни, а потому, что мы не умеем ее строить. Если вы, грамотные, опытные люди, поможете нам, мы готовы работать, не жалея сил. Вот что я хотел сказать, наш гость! — окончил старик и сел.

Выступление старика словно прорвало плотину молчания. После него аульчане стали подниматься один за другим. Откровенно, не щадя ни себя, ни других, они выкладывали свои обиды, горечь, стыд и недовольство. Заканчивали почти все одними и теми же словами: «Если колхозное дело можно как нибудь наладить, — мы готовы наладить его».

Неожиданно в зале поднялась суматоха. Группа новых посетителей протискалась сквозь толпу у входа. Она прошла и гуськом остановилась среди зала. Во главе странной делегации стоял старичок в изношенной шапке, которая когда-то была каракулевой. Из-под пиджака у него виднелась рубаха. Адыгейские штаны, наподобие галифе, сужаясь книзу, плотно облегали тонкие, как палки, ноги. Бритый, морщинистый, с длинными, когда-то выкрашенными, а теперь выцветшими усами, в широком пиджаке и в узеньких штанах, он был похож на старого озябшего воробья. Один глаз у него постоянно щурился, что придавало ему шельмоватый вид.