Надежда Малыгина - Двое и война

— Давай очерки.

Утром Елена принесла девушке-библиотекарше паспорт. Пожаловалась:

— До свету читала. Сердце теперь ноет — не перестает. Мало мы знаем про войну и про солдат. И про зверства фашистские. Больше надо писать об этом — передай мои слова своему начальству, пускай в Москве про то скажут, писателям. И скажи мне еще вот что: много ли вспоминается про Отечественную войну, про фронтовиков в газетах?

Девушка молчит, думая про себя: «Конечно, не все у нее дома, у тети Лены. Помешалась на войне, несет черт те что…»

— Пойду на газеты подписываться, — вздохнув, говорит Елена и уходит.

Подписаться на центральные газеты не так-то просто. Она кого-то упрашивает, кого-то убеждает — нужны, нужны ей газеты! Она твердо верит, что однажды встретит в газете имя Ивана Плетнева, живого или павшего, но встретит. И потому ей во что бы то ни стало надо иметь газеты. Но те, к кому Елена обращается, даже не дослушав до конца просьбу ее, бросают в ответ короткое, жесткое:

— Лимит.

Другие, просмотрев составленный ею список, удивляются:

— Куда тебе столько?

Расспрашивают, интересуются. Елена уже верит, что ей не откажут. Но, выслушав до конца ее взволнованный сбивчивый рассказ и задав кучу вопросов, они отвечают то же самое, только пространно и потому вроде бы вежливо, а на самом деле еще более обидно:

— Ничем не можем помочь тебе, гражданка Кузнецова. У нас — лимит!

— Так какого же дьявола ты меня битый час расспрашивал про Плетнева? — разъярилась у одного такого начальника обычно хладнокровная, умеющая крепко держать себя в руках Елена.

— Ну-ну-ну! — с опаской отодвигаясь от барьера, произнес начальник. А когда она закрыла за собой двери, по-бабьи взвизгнул, привстав:

— Психичка, ненормальная!

— «Лимит», — сквозь зубы повторяет Елена, шагая серединой дороги по расхлюпанному весеннему снегу. Слово это напоминает ей огромную и блестящую холодную болванку. — Лимит, черт бы его унес!

Выручила Аня-почтальонша. Однажды под вечер принесла квитанции:

— На. Все, какие просила. Денег-то хватит? А то я свою зарплату заложила.

— Аннушка, как тебя благодарить? Сядь, поговорим, а то вечно торопишься… Знаешь, что для меня эти газеты? — Елена суетилась, обтирая табуретку для дорогой гостьи, освобождая от посуды край стола, — может, облокотиться захочет?

Аня разделась, скинула с головы платок, села, подперев щеку. Всегда, в любое время года она покрывала голову. Зимой носила полушалок, летом — платок, повязанный вокруг шеи и опущенный низко на лоб. И Елена впервые увидела ее пепельные волосы, шишку на затылке. И будто даже глаза были иные — будто тоже впервые видела их Елена — серо-дымчатые, скошенные к вискам, в длинных, густых и пушистых зарослях ресниц, лежали они как два глубоких, до дна просвеченных солнцем озера в лесу. От них, печальных, как и от пепельно-рыжеватых, красиво изогнутых бровей, невозможно было оторвать взгляда. И само лицо Анино — большеротое, скуластое, с носом уточкой — казалось теперь милым, исполненным неброской спокойной прелести.

— Другим бабам вручила я похоронную, — заговорила Аня, — поголосили они, погоревали да уж и забыли все: жить, мол, надо, как от веку положено, раз человек рожден. А у тебя эвон как… Горько, поди, лихо?

— Тебе сладко, — рассмеялась вдруг Елена, собирая на стол. — А я будто чуяла гостя — блинов напекла. Ешь, пока горяченькие, в сметану макай. Чаю тебе покрепче?

— Давай покрепче.

— Да, тебе сладко, — продолжала Елена. — Выскочила за проходимца-кутилу. Через месяц прогнала его. И пять лет одна. Сладко? Носишь чужие радости да печали — вот и вся твоя сладость.

— Да… В жизни так. Что броско, на то и глазеем, об том судим да рядим. За десяток лет своей почтальонской работы нагляделась я, Алена, на людей досыта. У иных семья вроде ладная, согласная. Ни слова грубого, ни крику. И достаток есть. А ужасаюсь: какая холодная и жалкая жизнь. Сплошной обман. Нутра, самого нутра нету. Так, отбывает свой век. И дети в этаком обмане растут. И после сами по образцу родительскому гнезда вьют: такова, мол, жизнь. А разве она такова? И говорят о ней худо только от зависти. Вот ведь и у тебя: может, одной бабе на десяток тысяч выпадет такое — и горькое, и завидное: четверо суток и вся жизнь… Потому, Лена, я и Федора прогнала. Нельзя человеку без любви семью строить. Не кролик он. Или возьмем солдата, — продолжала Аня. — Погибает человек — горько, больно. А то, что погибает он со славой в обнимку, как герой, — гордость в нас подымает и зависть хорошую: такая смерть! Той смертью многие потом от веку в век свои жизни меряют.

— Пей, пей. Сахар бери. А меня-то не равняй с героями.

— Я не равняю. Я так — думаю вслух. В моей работе основное — ноги. А голова свободна. Вот и думаю я обо всех и обо всем. Это хорошо, Лена, что бывает на белом свете такое, как у тебя. Иные хихикают в рукавицу или в подол, а пришел час — призадумались: почему у них по-другому, по-серому? Что, сердце или душа не на той закваске замешаны?

Они сидели долго. И самовар уже остыл давно, и в печи догорало, а они все говорили, говорили — необычно, не о пустяках, а о главном — о житье-бытье человеческом, Елена радовалась, что Аня — такая умница и так понимает ее.

— Ну, загостевалась я у тебя. Гляди-ко — ночь, — сказала Аня. — Двенадцатый час.

— Хорошо посидели. А то ночуй у меня. Кровать есть, пустует. Уложу тебя, как барыню, на перину.

— За привет спасибо, да только надо мне домой. Шитье дожидается — сарафан на лето мастерю.

Прощаясь, Аня напоминает:

— Кончится подписка, скажешь.

— Хорошо. Спасибо, Аннушка. Не за газеты, за то, что поговорили. Да и за газеты большое спасибо. Ты заходи, Аня, почаще. — Елена провожает ее за ворота. — Видишь, что свет в окнах, и заходи.

Она долго глядит в свежую влажную весеннюю ночь, поглотившую Аню, слушает ее хлюпающие по жидкому снегу шаги. Небо усеяно яркими звездами. Они мерцают — будто подмигивают, будто говорят Елене: «Все будет хорошо, все будет хорошо…»

— Сегодня Ваню во сне видела. Подымается он на гору, торопится. Я не поспеваю за ним, а надо поспевать, не отставать. Проснулась в холодном поту.

— Ты хоть напиши куда, что ли. Обскажи все. Надо уж… к одному концу. — Тоня ждет, что Елена рассердится и замолчит. Но Елена все так же перебирает картошку — обрывает ростки, бросает в таз, а мелочь с ростками — в корзину, на семена.

— Сама все думаю, — неожиданно говорит она. — Да кому писать-то? Сколько, поди, таких, как я? И все пишут, пишут…

— С Колей потолкуй. Он хоть и не был офицером, а экипажем, рассказывает, приходилось командовать. Авось присоветует что дельное.

— Скажи, пусть придет.

— Когда?

— Да хоть сейчас.