Надежда Малыгина - Двое и война

— Ну вот и договорились! — облегченно вздохнула Елена.

— Ой, Лена, — плаксиво заныла Тоня, — рожу я какого-нибудь психопата! Все тревожусь, все плачу через тебя. А ты, как назло, новые да новые волнения подбрасываешь.

— Тонюшка, родненькая, все будет хорошо! Вот увидишь — все будет хорошо! Ну, неси яблоки, угощай нас!

Дороги… Много их в мире, разных. Вьются по земле, опоясывают земной шар тропинки, тележные колеи, гладкие, лоснящиеся, как тела китов, горбы асфальтированных дорог. И годы кружат, колесят, как земля вокруг солнца, без остановки, без отдыха.

— Ну как?

— Не он.

«Не он…» Сколько раз произносила Елена эти слова в ответ на Тонино: «Ну как?» А отпуск — один в году, и она успевает в два, редко — в три места. И все же за минувшие годы много она поездила. Пешком обошла места самых тяжких танковых боев.

Но дороги немы. Мысль о том, что, возможно, где-то ступала Елена на ту самую землю, по которой шел на своем танке Иван, впервые явилась ей на солнечной степной дороге посреди бескрайнего, неохватного глазом простора. Серебряным поясом, невзначай оброненным кем-то, дремала в травах и цветах речка-невеличка. А над долями, над травой, над сонливой речкой, над всей этой зеленой бескрайностью крохотной точкой, то видимой, а то пропадающей в сиянии солнечных лучей, висел жаворонок. Песня его стекала на землю из голубой просторной вышины, звенела струной.

Забыв все — и светлое, хорошее, и горестное, — стояла Елена на холме. Руками, глазами, сердцем обнимала она уходящую вдаль, за горизонт, степь, желая припасть к ней грудью, впитать ее в себя и вечно носить ощущение исходящего от нее счастья. Переполненная жаждой поисков и надежд, душа Елены, еще трепетавшая болью и грустью, стала оживать, освобождаться от тяжести и усталости. Елене хотелось петь — просто так, без слов. И она готова была запеть. Но с тропинки во ржи вынырнули люди с рюкзаками за спиной — совсем немолодые, усталые. Взойдя на холм, где стояла Елена, они молча глядели окрест, щурились, подставляя солнцу лица.

— Хорошо!

И вдруг — негромкие, тяжелые, как гранитные плиты, слова:

— Здесь и проходил тот особенно страшный, трудный бой…

Это сказал высокий, худой человек с палкой в руках. Припадая на левую ногу, он прошел несколько шагов в сторону.

— Вот балка. Взгляните и запомните: она вся была забита танками — и «тиграми», и нашими «тридцатьчетверками». А вон правее — поле в цветах. Вас не удивляет, что не идет через это красивое поле ни одна тропинка? Поле это не пашется. Даже после разминирования на нем дважды подрывались трактористы.

Человек, припадающий на левую ногу, рассказывает о происходившем здесь бое, о свершенных бойцами подвигах.

Елена слушает, глядит туда, куда указывает он палкой, идет, куда идет он, стараясь держаться близко и ничего-ничего не упустить.

День так же ярок. Все так же поет жаворонок высоко в голубом небе. И речка блестит под солнцем, как оброненный кем-то серебряный пояс. И так же пахнут цветы, травы-медоносы и зреющая рожь. И стелется под ноги, зовет вдаль дорога. Но Елена видит другое: частые черные взрывы разворачивают землю и на ней, как оспины, — воронки, воронки… Горящий танк таранит «тигра»… Вынув из ножен кинжалы, яростно схватываются с врагом врукопашную автоматчики — фашисты назвали их в тот день дикой дивизией черных ножей… Смертельно раненный артиллерист, последний из расчета, командует себе: «Огонь!» И, выстрелив, падает у пушки… И все — на этой самой земле. В такой же яркий день…

Бьются, колотятся в голове мысли. О смерти. О подвиге. О сути жизни. И что-то, как росток из семени, выходит из них, прорастает в тебе и остается навсегда.

«Не в той ли степной балке сгорел Ванин танк? — думает Елена. — Не стою ли я на том самом холме, на той самой господствующей высоте, за которую лилась кровь? Нет, — отвечает она себе. — Тут все происходило, когда от Вани уже почти год не было никаких вестей…» И все-таки мысль о том, что где-то — пусть не здесь, пусть в другом месте, — возможно, ступала она на ту самую землю, на тот кусок ее, где стоял, оглядывая поле боя, лежал в окопе, бежал в атаку или мчался на своем танке Иван, не дает ей покоя. Она спрашивает у человека, припадающего на левую ногу, об Иване Плетневе. Нет, он не знал такого, хотя помнит всех, бывших в батальоне…

Елена искала имя Ивана Плетнева на воинских могилах Каменец-Подольска, на холме Славы во Львове, на Пискаревском кладбище в Ленинграде, на сталинградской земле и на земле Севастополя. Она ходила по улицам и площадям заново отстроенных городов, стояла у могильных холмиков с неувядающими цветами, у надгробных плит, у памятников, перед пламенем вечного огня. И, будто страшась забыть, как молитву, как заклинание, шептала:

— Плетнев Иван Иванович, старший лейтенант, танкист…

Краем сознания она согласилась с Тоней, со всеми, кто говорил, что он погиб. Но она не нашла его имени среди имен погибших, и это укрепляло ее веру в то, что он жив.

Много теперь разных дорог за спиной у Елены. И только одна постоянная, привычная — дорога на завод и с завода. Она, эта дорога, давно уже стала короткой — в городе пущен троллейбус. Но Елена предпочитает ходить пешком. Не потому, что привычка — старые привычки стираются, как следы на дорогах, а к новому да хорошему человек привыкает быстрее быстрого. И не потому, что воздух, прогулка, разминка для ног — каждый вечер гуляет Елена с внуками. Катает их на санках, проваливаясь в снегу, бродит за Ванюшкой, когда он учится ходить на лыжах. Возит его на каток. Бегает за ним, научившимся передвигаться на коньках по льду. Тут и воздух, и разминка, и прогулка.

Нет, дорога с завода домой — это время спокойного, полного раздумья, бесконечного и бесполезного, потому что ничего нельзя решить, определить ясно, додумать до конца. Мысли текут по кругу — каждый день об одном и том же, каждый день — одни и те же вопросы, догадки, предположения, на которые нет ответа.

— Неужели погиб Ваня? — снова и снова спрашивает себя Елена. Сама и отвечает неопределенно:

— Может, погиб…

— Гибель на войне разная. Может, в бою? Или в разведке?..

— И какая тебе разница?..

— Но ведь если погиб, то пришла бы похоронная?..

— Должна бы…

— А что, если тот, кто выписывал похоронные, тоже убит? Окружение, бомбежка, артобстрел — чего только не бывало, рассказывают фронтовики…

— Да, все это для войны дело обычное.

— А то еще страшнее — в танке, поди, сгорел? Или выбрался, раненный, да под гусеницы фрица угодил? Николай вон девять машин за войну сменил. А Ваня, может, в первом бою сгорел?

— Кто его знает?..

— Неужто нет на земле такого человека, который знает, что сталось с Ваней?