Надежда Малыгина - Двое и война

— Может, и есть. Да как его сыщешь?

— А то, поди, тяжко раненный, в плен был взят?

— Возможно.

— И убили, поди, его немцы, как подпольщика? Или застрелили, когда бежать приготовился? А то — во время побега? А может, и в газовой камере удушили? Или в печи сожгли?..

— Может, и так.

— А может, посчастливилось ему убежать? Нашел партизан, воевал в чужих дальних краях — в Италии, Франции или еще где?..

— Могло статься и такое.

— Но тогда бы воротился он домой, на Родину. Он не из тех, кто мог остаться в чужих краях.

— Верно, не из тех.

— А может, и там пал смертью героя, названный как-нибудь по-ихнему? Еще, поди, и памятник ему доставили? И надпись есть?..

— Вполне возможно, человек он железный. Уж если пал, так геройски.

— А всего вернее — живой Ваня. Поди, обрабатывали на какую-нибудь службу нехорошую, он не согласился, вот его и лишили права выезда: скитайся, мол, тут бесприютно. Сколько разного читано про такое? И кино было…

— Да, чем только черт и не шутит…

Елена вспоминает заплеснутого в их городок войной безногого моряка. Широкие плечи, широкая грудь, облитая матросской суконкой. Подпоясан широким флотским ремнем с надраенной до блеска медной бляхой. Бескозырка, сдвинутая на затылок, выпустила на лоб смоляные кудри.

Все в нем заставляло думать, каким большим, сильным, веселым и крепким он был. И может, потому не могли люди притерпеться к его беде — сердце скребло, когда, маленький, будто младенец-ползунок, оказывался он рядом, и, как на младенца-ползунка, приходилось глядеть на него, бывшего огромным, могучим, сверху вниз. Сверлом впивался в голову кожаный скрип его коротких и толстых, как тумба, протезов с круглыми, еще не стертыми подошвами.

Ходил матрос по вагонам. Пропитым, простуженным голосом пел на мотив «Раскинулось море» корявую, нескладную, но больно, как застывшее мужское рыдание, терзавшую сердце и душу песню про себя и свою судьбу.

Насобирав в бескозырку медяков и гривенников, пересаживался на встречный поезд, а потом, захмелевший, катался в затоптанном, замусоренном вокзальном углу, руками беспалыми хватал полосатый треугольник тельняшки на груди, стонал:

— Нет у меня теперь ни отца, ни матери, ни жены любимой, ни сына-мальца. Нету у меня гавани, некуда причалить. Некуда якорь бросить. Ноет, горит, разрывается на части морская душа…

Проходя мимо, вздыхали сердобольные старики и старухи, прятали мокрые глаза и лица. Другие — те, что помоложе, прикрывая развязностью и громким голосом неловкость от собственных слов, говорили о слабости человеческой, о пенсии, на которую вполне можно жить. Иные предлагали матросу и дом и стол.

— Будешь у нас заместо погибшего сына, — говорили они.

— Жалеете? — свирепел он. — Кого жалеете? Меня? Морскую пехоту?

И опять с невысыхающими слезными дорожками на грязном, заросшем лице обрубком войны валялся он на замусоренном, затоптанном полу зала ожидания, пока не исчез куда-то.

Увидев матроса в первый раз, Елена не переставала думать о его судьбе, невольно связывая ее с возможной судьбой Ивана, страстно желала, чтобы станционный зал не обманул своего названия. Чтобы дождался матрос чуда — нашел бы свою жену и сына-мальца…

Вспомнив матроса, Елена подумала: «Может, и Ваня вот так, а где — не знаю, не ведаю. И куда еще ехать? И как искать?..»

Мысли, мысли… Они бесконечны, как дороги. И так же немы.

Завода теперь не узнать — громадина. Старые цеха перестроены, расширены. Под крышами — люминесцентные лампы. В каждом цехе своя столовая, клуб, который по привычке зовут красным уголком. А во дворовом цехе — том самом, что убирает территорию завода, сажает вдоль корпусов деревья и разбивает клумбы, имеется даже оранжерея с диковинными цветами, которыми в праздники уставляют сцену заводского Дома культуры.

Однажды в этом самом красном уголке, где, остывая после горячего душа, листает сейчас Елена Павловна газеты и журналы, секретарь партийного бюро вручал цветы и ей — первому в цехе ударнику коммунистического труда. А теперь под самой крышей цеха, поперек его — на всю ширину висит алое полотнище с огромными буквами: «Цех коммунистического труда». И сколько их, таких цехов, нынче на заводе!

Отдохнув и остыв, Елена Павловна спускается с третьего этажа. У входа на лестницу — ворота для грузовиков. В них — дверца с высоким порогом. Откроешь, переступишь — и ты на улице. Но иногда тянет Елену Павловну пройти через весь цех.

У станков уже колдует вторая смена. Парторг сказал однажды на собрании:

— Следуя примеру родителей, вливаются в наш славный рабочий коллектив дети кадровиков. — Среди прочих, названная по имени-отчеству, была и Зоя.

«А если говорить по правде, за женихом она потянулась, — вспоминает Елена Павловна. — За Васей Кочергиным. Будто в шутку, величала его комсомольским богом. А разве он — комсомольский? Это он для нее одной богом стал…»

Не раз видела их Елена Павловна вместе, хоть и таились они. И догадывалась, когда, сделав вид, будто торопится к подружке или в библиотеку, на самом деле спешит Зоя к Васятке на свидание. А теперь вот у них уже двое детей. Старшенькому, мальчику — шесть лет. И назван он Иваном — так захотела Зоя. А девочку величают Еленой.

Когда Зоя была на сносях, Елена Павловна сказала ей:

— По всему видать, внучка у меня будет. Назовите Машенькой. То-то Марья порадуется!

Но когда Вася — на такси, с цветами — привез Зою из роддома и, войдя в избу, торжественно возложил на тахту тугой, перевязанный голубыми лентами кружевной сверток, он тут же, еще не успев и пальто снять, предупредил:

— Зовут ее Елена, Аленка. Я решил, и все. И настаиваю. Имею я, как отец, право дать своей дочери имя, какое мне нравится?

Чего греха таить, Елене Павловне приятно: «Уж так-то славно назвали внучат — ну точно масла в душу налили: катается она в нем да радуется. Вот уж не думала, не гадала, каким добрым зятюшкой станет. Васятка Кочергин. Сыном в дом вошел. А годы летят, жизнь, считай, прожита…» Она думает об этом с тихой грустью, но без боли, без обиды и горечи.

В школе Елена Павловна была равнодушна к истории: скучный предмет. Запоминай какие-то даты, события, происходившие сотни лет назад. — «Детские заблуждения, — говорит она теперь себе. — История — это, может, самая главная и самая первая наука».

В жизни своего отца, в своей собственной, в жизни Зои и Васи, Ванюшки и Аленушки чувствует она теплый трепет «мертвой» науки. Историей стала Великая Отечественная, на которой сгинул Иван. И все, что сделано людьми — и доброго и черного, — все, как листва и хвоя с лесов, ляжет в один общий пласт. Ему еще лежать, очищаться от мелкого, пустячного. Ему еще надо повременить, чтобы стать Историей. Но время пройдет, и он, этот пласт, заявит о себе как История.