Надежда Малыгина - Двое и война

…Письмо в Наркомат обороны сочиняли все вместе. Зойка писала — так потребовала Тоня.

— Школьный почерк что-нибудь да значит! — говорила она.

Елена пробовала возражать:

— Неудобно. Что, у дитя матери нет?

Но в присутствия Николая Тоня становилась непоколебимой. Закрыв ладонями уши, она тараторила:

— Слушать даже; не хочу. Просила совета? Вот тебе наш совет: Зойка, пиши! А неудобно только штаны через голову надевать.

От волнения перед словами, которые ей говорили, Зойка высунула кончик языка. Старательно, аккуратно выводила она буквы, следила за правильностью переносов и знаков препинания. Ухватив два-три слова, мысленно по слогам диктовала их себе, не слыша, как взрослые сочиняют дальше, спорят, примеряют слова, будто одежды, отвергая одни и подыскивая другие.

— Это не пиши! Погоди-погоди! — шумела Тоня. — Тут надо по-другому, чтоб страдание женское пронзило!

— А я еще того не дописала, — останавливала их Зойка. Прочитав вслух слова незаконченной фразы, снова склонялась над листком в клеточку, вынутым из середины тетради, писала медленно, аккуратно.

— Да в кого ты этакая копушка? — возмущалась Тоня. — Мы уж про другое давно говорим, а ты эвон над чем еще корпишь!

— Не тарахтите под руку, — осердившись, сказала Зойка, и Тоня всплеснула руками:

— Гляньте-ко, еще одна скала каменная объявилась. Ты чего грубишь?

— А вы мешаете. Сказали, чтоб я писала, — не мешайте, не убегайте вперед.

— Да что ты там наскребла? — Тоня заглянула в листок. Увидев ровные красивые ряды букв, умилилась: — Ну, молодчина, знатный писарь.

Потом все вместе ходили на почту — сдавали письмо под расписку.

…Осень круто, на ходу ухватила лето за горло. Еще несколько дней назад была жара и женщины стояли в очереди к мясному павильону на базаре в одних платьях, с обнаженными руками. А к вечеру небо сплошь забилось грязно-серыми обрывками туч. Ветер разозленно трепал их, и казалось, будто это именно из разорванных туч выпустил он и гонит на землю стужу. В пальто люди влазили еще неохотно, надеясь, что поутру опять будет теплынь, но без теплой кофты, без пиджака выйти из дому уже было нельзя.

Ночью за окнами хлестало, ухало, завывало. Скрипели, гнулись деревья, громыхало железо на крышах. Ветер смахивал с карнизов под крышами голубей. Со стоном, не отличимым от людского, падали они вниз и снова взлетали, мостились на свои привычные места. Ветер колотился в стены, в стекла, распахнув окна, влетал, надувая шторы, в дома, обдавал стужей, пугал разгульным разбойничьим посвистом.

Утром люди увидели город тихим и неопрятным. Холодное желтое солнце отодвинулось, отдалилось. Полураздетые деревья стыдливо понурили головы, пожухлая, прихваченная морозом листва их сбилась у стен домов, у забора. На тротуарах сверкали осколки битого стекла, валялись доски, куски сорванной с крыш жести. Как мужик с перепою, крепко спал, распластавшись на площади, бедолага-ветер. А когда проснулся да увидел следы пьяного буйства своего, потихонечку, на цыпочках — чтоб не слышно и не видно — поспешил удалиться и справить похмелье в другом месте. Днем, тихий, пушистый, упал снег. Легла зима.

Ответное письмо принесла Тоня. Перехватила-таки Аню-почтальоншу.

— Я передам, ладно? — будто извиняясь, говорила она, узнав, что письмо есть. — Ведь не известно, что сообщают. Да хорошего-то и не приходится ждать. А я Лене вроде родная. Подготовлю ее.

Аня считала, что сама она лучше сумеет ободрить Елену, Тоня же со своим слабым да переменчивым характером и слов верных не сыщет и даже помолчать, если понадобится, не сумеет. Но она — давняя Еленина подружка. И Аня вручила ей письмо. Посоветовала:

— Ты лучше не распечатывай его.

— Как же я подготовлю Лену, если не узнаю, что в письме?

— Не надо ее готовить. А то наготовишь…

Тоня не стала больше ничего говорить. Однако вскрыть письмо не отважилась. Подавая Елене, задержала его:

— Может, я?

— Ну уж нет. — Елена взяла у нее из рук непривычно хороший — белый, плотный и гладкий — конверт. Желая скорее узнать, что сообщают, и страшась этого, стала искать ножницы.

— Зойка, погляди в зале под клеенкой… И куда они могли запропаститься?

— Вот кремневая! — Тоня заплакала громко, в ладони, подскочила к Елене: — Рви без всяких ножниц! Какое это сердце должно быть, чтоб этак…

— Погоди, не торопись. — Елена отвела ее руки, и с этим прикосновением ушли все ее страхи. Когда Зойка вынесла ножницы, не спеша, аккуратно отрезала Елена узехонькую, в ниточку, полоску конверта, извлекла из него блестящий глянцево лист с крупными типографскими буквами поверху. Наскоро пробежав их, впилась глазами в строчки, напечатанные на машинке, и тут же устало опустила руки.

— Что, убитый? Убитый? — запричитала Тоня. — Я так и знала. Я всегда знала…

— Что ты знала? — холодно оборвала ее Елена. — «Сообщите место рождения…» — Елена опустилась на скамью, задумалась.

— Где-то на Смоленщине, а где?.. Ну почему, почему было не расспросить, ведь так хотелось, еще тогда…

— Как же теперь быть? — Тоня торопливо пододвинула к ней табуретку, села — колени в колени.

— Как быть? Кто его знает, как теперь быть? Ждать… Ждать надо!

— Ой, вот горе-то. — Тоня качалась из стороны в сторону. — Ни убитый, ни без вести пропавший… И то, трудно ли сгинуть одному человеку в этакой коловерти? Поди, раненый, без памяти, попался зверюгам этим, они и пристрелили? А может, сам… Ну и ладно, и конец! — сказала она и оживилась. — Все ты сделала. Ждала, сколько могла и гораздо больше того. Хватит. Пора…

— Не смей! Сколько раз повторять одно и то же? — тихонько спросила Елена.

Тоня опять заплакала.

— Ну! — повысила голос Елена.

— Ладно, ладно, не буду уж. Только ты сама-то не волнуйся, не переживай так, по-страшному. Хочешь ждать, ну и жди себе на здоровьичко — потихоньку, незаметно. — Улыбаясь сквозь слезы, Тоня заглядывала Елене в лицо, в глаза.

— Ты со мной будто с младенцем. Или с больной. Последнее время со мной все говорят, как с больной.

— Ну что ты, Лена? — Она поднялась и стояла не двигаясь, все так же — с нежностью, болью и участием — ловила ее взгляд.

Елене хотелось сказать Тоне что-нибудь ласковое, доброе.

— Кого ждешь-то? — спросила она.

— Сережку хочу. А Коля смеется: давай сперва Валентинку, няньку. А потом уж Сережку.

— Ишь какой он у тебя.

— Ой, Лена, столько я пережила, такое выстрадала, — понизив голос до шепота, говорила Тоня. — Полгода — ничего, год — ничего. Ну думаю, разлюбит меня Коля, бросит. А теперь… вот. Уж заметно, да? — Заглянула в зал, спросила громко, проверяя, здесь ли Зойка: — А ты, стрекоза пионерская, уроки сделала?

— Кончаю, — ответила Зойка.