Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Вахмистр сделал тесаком на суку зарубку.

— Прощай! — закричали Павел и Леонид. — Прощай, дядя Федя!

— Прощай, товарищ! — закричали другие, незнакомые до плена люди.

— Прощайте, ребята!

Вокруг осенние поля и редкий лес. Ты живешь последнюю минуту. С петлей на шее ты слышишь, как Павел, Леонид, молодежь и твои ровесники поют гимн, который два года тому назад пел ты, путиловцы, обуховцы, устьевцы после речи Ленина, уходя на фронт. С петлей на шее ты видишь, как конвой набросился на смертников, а они все поют.

Сто, полтораста верст от кривой сосны до Питера. Но ты знаешь, как знал в темном вагоне смертников, что враги в Питер не войдут. Ты знаешь, что они не войдут ни в эту войну, ни в будущие войны. За тебя доскажут другие. Сегодня же крестьяне тайно отпилят этот сук с зарубками.

Через неделю сюда подойдут наши части.

Минуют годы, и в залах дворца в Ленинграде откроется музей памяти павших, славным знаменам, тяжелому счету борьбы и побед.

На стене зала укрепят сосновый сук с зарубками по числу смертей. Великие тысячи рабочих, крестьян, красноармейцев пройдут по этим залам. Пройдут твои друзья, молодые и старые устьевцы. И для всех станет памятью о мести, о неизбежной борьбе особая реликвия музея.

— Второй, подходи! — крикнул вахмистр, снова расправляя веревку.

Последними казнили Павла и Леонида.

— Гармонь ваша, будет наша, — приговаривал вахмистр. — Выходи, гармонист!

— Прощай, Павел!

Крепко, до боли, друзья обняли друг друга.

На полевой карте Юденича обозначилась новая жирная стрелка. Стрелка направлена к железной дороге. Войскам приказано перерезать дорогу возле Устьева, и тогда будет потерян для Петрограда последний выход на Москву. Захват этого места оборвет всякую связь между великим городом и страной.

Зимой на улицах Устьева бывало пусто. Виднелись люди только у хлебной лавки да у колодцев. Да по утреннему звону одинокие фигуры отделялись от темных домов и молча шли к заводским воротам.

Но в эти дни на улицах снова стало людно. Уж два года завод рассылал людей на войну и за хлебом. И все-таки еще нашлись у него люди, готовые защищать завод, дорогу, Петроград.

По боковой дороге от шоссе ехал последний связист. От него узнали, что враг подошел уже на три версты к соседнему поселку, что замечено движение поездов по глухой, обычно пустующей ветке, которая соединяет две дороги. Врагу оставалось меньше десяти верст до завода. И донеслись первые орудийные выстрелы. Но накануне со стороны Москвы прошли эшелоны курсантов и тверских коммунистов.

Уже несколько дней как ушел из мастерской броневой поезд. В этой самой мастерской снова формировали отряды. В отряд брали даже стариков, которые служили в царской армии еще в годы берданки. Принимали совсем молодых, тех, которым было отказано в Петрограде. Женщин не взяли в отряды только потому, что надо было отвезти в тыл детей.

На заводских путях стоял поезд. В вагоны грузились семьи устьевцев. Им давали в дорогу двухдневный запас селедок и хлеба. И на каждый вагон выдавали по печурке и по ведру. Печурки и ведра было последнее, что сработал большой завод перед тем, как все его люди стали в строй. Старики сделали от себя еще по маленькому ведерку на вагон — на тот случай, если будут в дороге брать молоко для детей. Дорога лежала на Вологду, а может быть, и дальше, вслед за Красной Армией, которая уже вошла в Сибирь. Прощание было короткое, еще короче, чем митинг у разбитого броневого поезда.

В последние минуты Чебаков набросал в вагоны железных полос и наспех объяснил женщинам, что это шинное железо и что, если станет плохо с едой, железо можно будет менять у крестьян на-продукты. Притащили связку старых заводских бланков с царским гербом, на которых пусть пишут в дороге телеграммы заводу.

В полном молчании поезд ушел с заводского двора. Чебаков говорил, что родные места дерутся зло. Они и готовились драться до последних сил, у каждой устьевской хибарки. Потому и отсылали детей за тысячи верст.

После ухода поезда в Устьево вернулась кружным путем через Петроград часть отряда, который несколько дней тому назад был послан к Гатчине. В тот же день в поселке расположился штаб бригады. Задание было ясное — если не удастся отстоять завод, надо уйти за железную дорогу и оттуда идти на поселок контратакой.

Чернецов зашел на минуту домой. Ему сказали, что жену отправили с поездом. Для него лежало дома приготовленное белье. Он повесил замок на опустевшую комнату и спустился вниз. На крыльце встретил Никанорова. Он с недавнего времени переселился в нижний этаж, где раньше была чайная. Ходили слухи о том, что он тайно купил и дом и чайную.

Никаноров на крыльце строгал палочку.

— Значит, остаешься? — спросил Чернецов.

— Куда же мне идти?

— Пожалуй что и некуда. Вернемся, определим тебя к делу — из сортиров возить.

Никаноров знал, что самое разумное будет смолчать.

— Ну, счастливо. Береги коммунальный дом. — Чернецов проговорил это с ударением на каждом слове. — Увидимся — спросим. Ты за все в ответе.

Никаноров исподлобья поглядел на Чернецова. Он мало знал этого человека. Видел только, как два года тому назад Чернецов обучал военному делу красноармейцев. Тогда он служил унтер-офицером части, расположенной под Устьевом. Много было в то время таких людей, которые появлялись в поселке и исчезали, не оставив следа. А этот прочно осел, женился на местной и разговаривает как коренной устьевец. И Никанорову стало обидно. Добро бы кто другой так говорил, а то без году неделя.

— Ну, чего молчишь, Никаноров? Товарищем тебя не назову и гражданином не хочется называть. Как нам быть, а?

— Ладно, ладно, — пробурчал Никаноров, строгая палочку.

Надо же было хоть что-нибудь сказать. Стало еще более обидно. Даже шутит этот чужак, как коренной устьевский, — у них язык был острый.

— Так вот, береги коммунальный дом. Назначаю тебя комендантом дома, но без печати.

— Да поди ты… — Никаноров не выдержал.

А Чернецов только усмехнулся.

Через час у Никанорова было прощанье с другим человеком, и оно не прошло так мирно. Бондарев, который жил в том же доме, увидел с крыльца, что внизу у Никанорова прибирают. На полках расставляли большие чайники для кипятка, чайники для заварки, чашки и полоскательницы. На посуде давно знакомые красные розы. Сам он раньше пивал из этих чашек.

— Что это ты прибираешь?

— Не прибираю, а убираю, — Никаноров смешался. — Как бы чего не было.

— Да не стояли будто у тебя на полках? Зачем тебе столько? Семейство у тебя небольшое: ты, баба да брехун.

— Для красивости.

Подрагивали стекла — вдали, не понять с какой стороны, бухали пушки.