Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Лебедя ты тоже для красивости вытащил?

У стены стояло синее стекло с белым лебедем на нем. Прежде, когда чайная торговала, стекло было вставлено между рамами.

— Для красивости, а?

Безобидный Бондарев стал задыхаться. К вечеру, может, белые пойдут мимо пруда, мимо бараков. Никаноров откроет чайную. За стол, где сиживал Бондарев, сядут такие же мордастые, как Никаноров, белые унтера. Никаноров подаст им чаю, подаст поджарку и будет рассказывать обидное про Бондарева, про друзей.

А пушки все бухали, и стекла дрожали. Бондарев снял с плеча винтовку и стал бить прикладом по чайникам и чашкам.

— Получай твое чайное заведение! Получай! Получай! На место Тавиева метишь?

— Да что ты, свояк? — взмолился Никаноров. — Такой всегда был тихий, мухи не обидишь.

Он схватил Бондарева. Очень силен был Никаноров, но свояка не удержал. Бондарев вырвался. А Никаноров рухнул на колени. Добрая половина чайной уже лежала в обломках. Никаноров плакал, ползая на коленях по полу.

— Да пожалей, свояк. Это же трудовое. Не хочу я заместо Тавиева. Во мое слово. Хочешь, на икону перекрещусь.

— Ах, трудовое? Так на́ же тебе, подлец!

Бондарев снова размахнулся прикладом.

И это было улыбкой войны, но насмешливой, злой для Никанорова, а для Бондарева — снисходительной. Суд над Никаноровым, обобравшим в голодный год устьевцев, он вершил справедливо, хотя, пожалуй, слишком просто.

Переколотив посуду, Бондарев вышел догонять отряд. У него немного отошло от сердца.

Войска Юденича уже могли обстреливать завод из пушек. С Московского шоссе были видны трубы завода. Но пушки не стреляли — то ли остерегались белые разрушать завод, то ли не успели закрепить артиллерию на новых позициях. Один лишь снаряд разорвался у пруда за мостом.

В пяти верстах от поселка разгорелся бой. Белый отряд занял глухую станцию на незаметной ветке, чтобы оттуда одним ударом взять Устьево. Но в борьбу уже вступали резервы. На глухой станции в пяти верстах от поселка белые побыли час-другой. Только они успели разместиться, как со стороны Петрограда на ту же станцию подошел воинский поезд. Бойцы выгрузились у семафора и тотчас двинулись в атаку. Они дошли до станционных домов, покатилось «ура-а», и по этим голосам, которые враг встретил молчанием, по неуверенным перебежкам белых позади домов, по неуверенной ответной стрельбе можно было понять, что враг здесь не удержится. Белые собрались было за версту от станции, на поле в беспорядке мелькали их шинели. Они также кричали «ура», но в голосе уже не было силы. Они путались в шинелях и плохо укрывались от огня.

На заводе об этом узнали через час. Лесом шли подводы, которые везли раненых. Лес доходил почти до самых устьевских огородов. На краю дороги стояла пустая телега. Старик нес к телеге огромную охапку моха.

— Товарищ, — окликнули старика. — Ты откуда?

— С завода.

— Такого нам и надо. Далеко до завода?

— Рядом.

— Прямо?

— Прямо. Сам туда еду.

— Ваши стреляли?

— Наши.

— Чего ты в такое время за мохом? Для коровы, что ли?

— Для людей. Мох заместо ваты. Раненых перевязывать.

— Мохом-то?

— Ваты, видишь, у нас нет. Так мох этот доктора по-своему очищают, чтобы зараза не попала, и кладут на рану.

Чебаков поехал следом за подводами.

— Взял бы ты к себе одного на телегу. У нас тесно.

— Клади, чего ж. Постой, кого кладешь? Фу ты… — Чебаков вспотел от неожиданности.

К нему на подводу перенесли молодого белого офицера. Офицер был ранен в бедро. Он лежал, закрыв глаза и закусив губу. Дорогой офицер очнулся, приподнялся на телеге, осмотрелся и заговорил:

— Что это за места?

— Лес, — коротко отвечал Чебаков.

— До города далеко?

— Какой город тебе нужен…

Оба помолчали.

— А что, дед, ремни из меня резать будут?

— У нас это не полагается. У вас, слыхать, резали.

— У нас, у вас… — усмехнулся пленный.

— Да вот, у нас и у вас, — хмуро отозвался Чебаков. — Разделили народ, на вас вина за это.

— Что ж со мной делать будут?

— Наперво лечить по всем статьям, как своих, нисколько не хуже. Госпиталь у нас ничего, прочной постройки. Всю больницу под раненых отдали. Которые больные сами домой пошли, чтоб место освободили. У вас небось наших выкидали?

— Не знаю.

— Поди знаешь. А, ваше благородие?

— Да честное слово…

— Ну, ладно.

Офицер был совсем молод, вероятно, еще ни разу не брился, с пухлыми, мальчишескими губами. На щеках еще держался румянец, но сквозь этот легкий румянец пробивалась землистая бледность, как бывает у человека, который в короткое время потерял много крови.

Чебакову было жалко раненого, но не мог он отделаться от назойливого вопроса, обращенного и к себе самому, и к пленному: «А что делал бы ты, пухлогубый, если бы был здоров и пришел бы сюда как победитель? Человек был бы тогда или зверь?»

Пленный открыл глаза.

— А в госпитале что?

— Что? Лечат, говорю. И… лекцию читают, — неожиданно для самого себя добавил Чебаков.

— Даже лекцию? — удивился пленный.

— Ну да. Вчера читали насчет древних греков.

— Путаешь ты чего-то, дед, — устало отозвался пленный. — Зачем это вам в такое время древние греки понадобились?

— Насчет этого ничего не могу тебе объяснить. А… впрочем, ты, ваше благородие, лежи, не тревожься.

— Дед, — тихо спросил пленный, — скажи, убьют меня или нет?

Чебаков повернулся к нему. Голос старика звучал строго.

— Сначала тебе лечение, как всем. Как встанешь, поведут тебя на суд, на суд народа. Об этом ты наперед думай. Разберутся в тебе. Если ты кровосос и нашим звезды на лбу резал, то один тебе только конец может быть, по всей нашей правде. А если ты дуром с беляками пошел, тогда другой разговор.

— Какой?

— На испытание тебя возьмут. Смотреть тебя будут.

— В печенку, что ли?

— В душу. Это мы умеем. Мы человека видим. Только навряд ты дуром пошел. Ты образованный. Мог видеть, где она, правда. Такие не дуром идут, а с расчетом. У меня вот соломенное образование, а все смекаю, с кем жить, кому морду бить.

— Образование мое — кадетский корпус, — заметил пленный.

— А я не знаю, брат, много этого или мало. Другие разберут, мог ли ты дуром после такого учения идти. Вот сын у меня. В ту войну взяли его, ранен был крепко. В эту сам пошел.

— Где же он?

Чебаков не ответил.

Их провожали глухие раскаты далекой стрельбы. Лошадь Белоголовка, военный трофей, взятый два года назад в бою под Пулковом, исхудавшая, старая, шла шагом. Чебаков следил за тем, чтобы телега не выходила из влажной колеи.

— Ну что, не очень тебя трясет? — сурово обращался он к пленному.

— Дед, ты тоже в боях был?

— А это уж не твоя забота. Сказано — лежи, не тревожься.