Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Не тревожься… — повторил пленный. — Тут с ума можно сойти. Как подумаешь…

— Ну, чего же? — откликнулся Чебаков. — Было тебе за что помирать — лежи спокойный. Коли есть за что простить тебя — опять лежи спокойный. Э, да что говорить! Не понимаю я тебя, и ты меня тоже. Давай молчать.

Пленный приподнялся и зашептал, озираясь:

— Дед, тут лес… Не заметят… Спрячь меня где-нибудь в сторожке. Я отлежусь… Постой… никто не узнает… У меня золото зашито. Возьми его все.

Чебаков на минуту остановил телегу и, покрутив головой, с презрением посмотрел на пленного.

— Эх, и глуп же ты, парень! Ну, чего твое золото здесь стоит?

Больше они не говорили всю дорогу. Пленный тихо заплакал, Чебаков вздохнул. Подъехав к больнице, Чебаков предупредил санитаров, которые вышли навстречу:

— Потихоньку неси. У него бок пробит.

И тут же он понял, что прощать офицера не за что. Знакомый Чебакову парнишка пробегал по улице. Он крикнул на ходу:

— Гатчину наши отбили! Телеграмма пришла.

Пленный покривился, но не от боли, а зло и насмешливо, вобрал голову в плечи и ушел подбородком в воротник шинели, закрыв глаза.

— Вот… весь ты так сделан, — с сердцем сказал Чебаков вслед носилкам.

О новости тотчас узнал весь поселок.

Через Ямбург уходили обозы белых. Запаренные лошади едва тянули военные повозки. Начиналось бегство, лихорадочное, злобное. Ветер нанес с окраин дым — там горели дома. К полудню улицы были забиты подводами.

Дунин остановил бричку возле собора и оттуда поглядывал на растекавшиеся в суматошном бегстве части. В поток повозок врывался ординарец, рубил саблей постромки и уводил лошадь посвежее. Дунин видел, как возница стеганул ординарца кнутом и тотчас опустил разрубленную руку. Вой и ругань катились вслед за бегущими. На рысях в самую гущу ворвалась конная батарея. Послышался треск. Повозки падали, становились дыбом. Из домов выбегали с туго набитыми мешками солдаты. Один мешок разорвался, и оттуда выпали круглые стенные часы и медная кастрюля. Конный разъезд с гиком прочесал дорогу для автомобиля. В открытую машину полетели камни. Генерал, сидевший в ней, не пошевелился и не посмотрел по сторонам, словно улица была пустая.

— Что делают! Что делают! Господи! — рядом с Дуниным раздался женский, обессиленный страхом голос.

По тротуару мимо низких домов бежали трое офицеров. Они разбивали стекла, бросали в дома ручные гранаты. На улицу вылетали рамы и обломки мебели.

— Талабцы самые лютые [19] Талабский полк, входивший в белую армию Юденича, отличался особой жестокостью. , — говорила женщина.

Дунин не отвечал. Он смотрел на сумасшедшее движение и раздумывал, что он может сделать теперь. Белая армия разваливалась на его глазах. Армии уже не было. Она распалась на части. Где нанесен ей непоправимый удар, Дунин еще не знал, но он чувствовал, что от этого удара силы Юденича уже не оправятся. Но многое еще можно было бы сделать, если бы рядом с ним стоял еще десяток таких же, как он, людей. Можно было взорвать мост, заставить белых бросить все орудия. Но в Ямбурге Дунин оказался один. Он постоял у моста и повернулся, чтобы уйти.

— Раненых кончают… пленных, — озираясь, добавила шепотом неизвестная женщина.

— Где? — одним дыханием спросил Дунин.

Боковой улицей он примчался к госпитальному дому. У ворот растерянно стояли двое караульных.

— Где начальник? — резко спросил Дунин.

— Не знаем… Никого нет… Ушли все… — наперебой заговорили солдаты. — С вечера не сменяют, господин фельдфебель.

Во дворе возле штабеля дров лежали трупы.

— Кто… кто распорядился?

— Офицеры приходили, — мрачно ответил караульный. — С Талабского полка.

— И… всех?

— Наверху остались, которые живые.

Дунин побежал по лестнице. Палаты встретили его глубоким молчанием. Пахло лекарствами и кровью. На полу лежали разорванные сенники. У окна сидела пожилая женщина в белой косынке. Она блуждающим взглядом посмотрела на Дунина.

— Вы кто?

Женщина только покачала головой. Дунин бросился дальше. Снизу доносились голоса.

— Я спрашиваю, есть пленные? Кажется, ясно.

— Господин ротмистр, ничего не знаю. Везли без документов. Кто свои, кто чужие — никак не разберу. На устные показания положиться нельзя, сами знаете. Господин ротмистр… что вы!

— А, подлец!

Раздалась громкая пощечина и глухой стук. Внизу кто-то упал. По лестнице, тяжело дыша, вбежал высокий тучный офицер. Он на ходу вынимал браунинг:

— Фельдфебель! Что тут делаешь? За мной! Эскулап большевиков укрывает.

Дунин взял под козырек и пропустил офицера вперед. Не пройдя и трех шагов, он выстрелил в него сзади. Тот тяжело рухнул. Дунин открыл дверь в палату. На него неподвижно глядели трое раненых.

— Откуда вы?

Никто не ответил. Тут только заметил, что все еще держит в вытянутой руке револьвер. Он спрятал его в кобуру.

— Отвечайте!

— Ничего не узнаешь, — слабым голосом ответил раненый. — До тебя не раз били.

— Я не за тем… Кто вы?

Ответа не было. Дунин в упор посмотрел на каждого. Они не отводили глаз. Один приподнялся на кровати. Дунин почти вскрикнул:

— Димка!

Это был Волчок, исхудавший, бледный, измученный пытками и голодом, со следами шомпола на щеках. Один глаз был закрыт кровоподтеками.

— Филипп… Филипп Иваныч… Погоди. Как же это… Что на тебе? Не понимаю.

— Тише! Потом…

Перешли на шепот.

— Встать можете? Хоть до низу дойти?.. Подождите, я посмотрю, как там.

Дунин выбежал во двор. Караульных уже не было. Но не было и тарантаса с лошадью. Должно быть, они угнали упряжку. Дунин убрал в чулан труп офицера, снял с него револьвер и две запасные обоймы и вернулся в палату.

— Ну, ребята, ну, дорогие мои, — умолял он. — Пересильте себя.

Труднее всех было Диме. Он сжал зубы, ступив на раненую ногу. Его взяли под руки. Дунин побежал искать палку. В кабинете врача сидел старик в военной одежде. На его лице горел след тяжелого удара. Увидев Дунина, он съежился. Дунин взял стоявшую в углу палку с резиновым наконечником и, выйдя, запер кабинет снаружи. Так он спасал жизнь врача от маньяков, которые еще могли ворваться в госпиталь.

До вечера они прятались в сарае на задворках. А ночью незаметно ушли из города. Дорогой Дима рассказывал:

— Меня перевели в бывший Семеновский полк.

— Царский гвардейский?

— Ну да, а там измену готовили. Давно уже. Наши проморгали. Вот и открылось в бою. Пошли к белым. У моста было. Я хотел загородить. Смяли, ногу прокололи, бросили в повозку.

— А потом?

— Сюда привезли. Тут офицеры каждый день в палатах стреляли нас. Прямо в палатах. Мы последние.

Всю ночь они медленно передвигались по глухой дороге и часто останавливались. К утру Дима лег на землю.