Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Они это понимали все трое. Но как же быть дальше Устьевскому?

— У меня такое чувство, — говорит Буров, — что и Устьевский и Путиловский — это места, которые многое должны давать стране и себе должны давать. Нам большой помощи сейчас не ждать. Большое дело мы пропустили.

— Какое, Родион?

— Надо было ранней весной заводский огород распахать. Была бы картошка. Теперь поздно. Это нам урок, и урок тяжелый. Зимой он почувствуется.

Да и в одном ли заводском огороде дело?

На заводе есть молодые коммунисты. Дима и то зрелый человек по сравнению с ними. Теперь их надо растить по-особому. Ведь каждый день они слышат: «Что обещали?» Неустойчивого такие вопросы могут сбить с толку. Их надо учить, учить не словами, а на работе. Закаливать надо. А что он, лежачий, может сделать теперь?

Бывали дни, когда он подчинял тяжелое недомогание воле и принимался за дело, но это были только дни, короткие дни.

Жить больным на заводе Родион и не хотел, и просто не мог. Невыносимой была мысль об этом. Ночью, когда спали дети, он говорил жене:

— Не годится мне тут быть, Катя. Пойми меня… Просить ничего не буду. А вот лежать так, когда они на себе все несут, не могу. Как мне тут лежать в такое время?

— Уедем, Родя, — подсказала жена. — В деревню уедем.

Она давно хотела поговорить об этом, но не решалась.

— Что ж, поехали! — невесело усмехнулся Буров.

Он понимал, о чем думает Катя. Докторам она не верит, а верит себе. И думается ей, что в деревне она выходит мужа.

В конце года Буровы всей семьей уехали из Устьева. Поселились они в той самой деревне, где Родион родился.

От станции до Овчинникова на шесть верст тянулись сосны и пески. За соснами было видно озеро. Веселое место обрывалось у пригорка. Дальше тянулась топь, часть которой отвоевали под пашню. Деревню поставили как-то бестолково — с пригорка она спускалась в сырую ложбину. Еще долго после того, как отсеют на полях, деревня не просыхала.

Изба, в которой стали жить Буровы, была, как и все другие избы в деревне, с земляным полом, с двумя окнами на улицу, с двумя — во двор. Половину избы занимала печь, потемневшая от времени, со многими трещинами. Рамы в избе были только летние, наличники расшатались, и вернее оказалось подпирать окна снаружи палками. Федор, брат Родиона, утешал:

— Так по всей деревне подпирают. Да ничего. Печи наши сильнее морозов. Вот только соломы на крышу подкинуть.

Родион с тоскою оглядывался вокруг. Много лет тому назад он уехал отсюда и с тех пор ни разу не был в Овчинникове. Изменилось ли что-нибудь с тех пор? В такой бедной обстановке это трудно различить. Нет, пожалуй, стало еще беднее. Вот висят те самые ходики, которые когда-то видел Родион. Циферблат совсем почернел. Одной гири уже мало для часов, к ним привязан теперь камень. В углу жидкая охапка кудели, и пыль от нее щекочет ноздри. Из-под лавки у печки высовывает ноги теленок, взятый в тепло. В углу, помнит Родион, висел портрет генерала Скобелева. Теперь его нет, — наверное, Федор снял. Угол покосился, щели в бревнах стали широкими. Все как было в этом доме, и отовсюду глядит неприкрытая бедность. Жизнь словно остановилась здесь и даже попятилась назад.

В день приезда ужинали долго, но невесело. Разговор не налаживался. Федор молча поглядывал на брата и видел, что сильно сдал Родион лицом. К приезду припасли бутылку самогонки, но Федор не решался потчевать старшего брата.

— Ты, Родион, не расстраивайся, — говорил он неуверенно, — лето подойдет, у нас вполне даже красиво, и на озеро сходить можно. Я, конечно, понимаю, кто к городу привык…

— Разве в этом дело? — с досадой перебил Родион. — Думаешь, скучно мне, что ли, станет?

Федор не знал, что сказать.

— Какая в тебе болезнь? — нерешительно спросил он.

— Печень болит.

— Надорвал, что ли?

— Не оттого. Как-нибудь расскажу тебе. Не сам я надорвал. Другие помогли.

Катя поднялась из-за стола. Ей не по душе был разговор.

— Да полно об этом, Родион.

Буров сидел, опустив голову. Помолчав, он устало улыбнулся.

— Верно, Катя. Сейчас, пожалуй, лучше не вспоминать.

Федору показалось, что неприятный разговор окончился. Он пододвинул заткнутую тряпицей бутылку с мутной жидкостью.

— Выпьешь?

— Нет, не буду. Вообще не пью. Разве не знаешь?

— Так это раньше было. — Федор усмехнулся, покрутил головой.

— Ну и что?

— Так сегодня человек такой, а завтра другой.

— Я и сегодня не пью. Научились у вас варить. Значит, с хлебом богато?

— Ну куда там богато! Это как у кого. На хуторах есть, конечно.

— Вот уж варят там, наверное. Целые заводы поставили.

— Мало-мало щупают их. Всего не откроешь. — Неясная догадка мелькнула у Федора. — Ты что же, Родион, эти самые дела собираешься выяснять?

— Может, и соберусь.

— Это трудно. Жизни ихней на хуторах не видно. Не доискаться. Кто его знает, сколько он себе засыпал в закрома кулацкие? Нет, брат, ты лучше за такие дела не берись. В городе ты, конечно, жил, много видел, а это лучше не трогай. Вам не понять. Тут концов не сыщешь. Это, брат, как темная яма без дна. Ткнешь палку, а она вся и уйдет, и не вытянешь ее.

Покорный голос брата рассердил Родиона.

— По полям видать, сколько сеяли. По полям и считать можете. И должны считать.

— Это, Родион, в городе легко лишки считать, — несмело говорил брат, — к земле подступись, не так оно выходит. Тут тебя каждый запутает. Нет, не берись за это, не берись.

Родион, казалось, не слышал его.

— Мы-то доискались? Коли не доискались бы, так города передохли бы — хоть осьмушкой, да обеспечили.

— Разве я против? — повторял Федор. — Только трудный это счет.

— Трудный? Погоди, — говорил, успокаиваясь, Буров. — Пащенкова прогнали, значит, и конец? Вся перемена в этом?

— Вроде так.

Пащенков был помещик, у которого и Родион, и Федор когда-то ходили в подпасках.

— Да? Ох, надо вас еще шевелить! Вот мы, города, за хлеб взялись. А без этого были бы у тебя семена?

— Хоть немного, да есть, конечно.

— Сразу много не будет. Эх, Федя, Федя… Мало ты видишь вокруг. Вот и говоришь про палку, которую не вытянешь.

Федор не утерпел, налил из бутылки в щербатую чашку, выпил один и оживился.

— Нет, теперь ты погоди. Пащенков что! Он один, он отовсюду виден был. Его легко прогнать было. А эти на хуторах не так видны.

— Каждого увидим.

Федор с сомнением покачал головой и налил себе еще.

Ночью Родион не спал. Он знал твердо, что покойной жизни, ради которой его везла сюда Катя, у него не будет, потому что он и не хочет и не станет жить спокойно и в безделье. И странно, раздражение словно прибавляло ему сил.

В жизни Родиона случилось так, что после того, как он походил подпаском у Пащенкова, не удавалось наезжать в родную деревню. Город целиком захватил его, а Федор увидел город только в войну. Он писал тогда брату, чтобы он устроил его на завод, откуда не брали в солдаты. Но Родиону не удалось это сделать, и пришлось Федору хлебнуть солдатской доли. Федор писал не один, приписку сделал Мишка Сомин, приятель детских годов братьев Буровых. Он просил о том же. Вот для него Родион ровно ничего не сделал бы, если бы и мог.