Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Бросьте меня, — говорил он, плача, — пропадать со мной… Пропадете, дураки…

— Молчи, мальчишка! — сурово приказал Дунин. — Язык проглоти!

Он срезал две жерди, переплел их ветками и на таких носилках понесли Волчка. Раненые поминутно менялись, но скоро оба выбились из сил. Диму туго привязали к носилкам и потащили их волоком. Дунин старался не слышать стонов Димы. Стоны переходили в бред. В бреду Дима вспоминал товарищей, с которыми случайно расстался, и убеждал их: «Держитесь, держитесь, миленькие».

Дунин приложил руку ко лбу Димы. Дима горел. Он открыл глаза, но не узнал Филиппа. Взгляд был мутный. Он прояснился на следующем привале. Дунин набрал клюквы и по одной ягоде клал Диме в рот.

Утром натолкнулись на солдат. Их было человек десять. Они отбились от полка и шли сдаваться. С ними был легкий пулемет.

— Теперь нас целая часть, — пошутил Дунин. — Со своим госпиталем. Крепче, Дима. Терпи. Понесем тебя.

Солдаты показали затертую листовку. Это была одна из тех листовок, которые развозил по белым полкам Дунин.

Шли, как и полагается части, с разведкой, с охранением. Теперь в случае необходимости могли и постоять за себя.

— С пулеметом получается веселее, — сказал Дунин.

По особой тишине, которая окружала людей, они поняли, что это ничейная земля. Здесь не было никакого движения. Не доносились ни голоса, ни стук колес, ни цокот, ни тарахтенье пушек. Но скоро эта земля окончилась. Вдали показался разъезд. Дунин снял с себя кресты, погоны и кокарду. Лежа на носилках, Дима нашел в себе силы пошутить:

— Теперь тебя и узнать можно, Филипп Иваныч.

— Вот и кончилось, Дима, мое подпольное поручение.

— Последнее.

— Ну, не загадывай, брат. Что ты?

Дима снова потерял сознание. Очнулся он в госпитале. Сестра протянула ему записку от Дунина: «Жду в Устьеве». Дунин в это время писал в Петрограде отчет о своей работе, сдавал иностранную валюту, которая была ему не нужна больше, и форменную одежду фельдфебеля царской армии.

Армия Юденича выдохлась, заняв Красное Село. Белые разъезды еще смогли дорваться до Лигова и увидели издали первый трамвайный столб. Но это было движение обреченных. На последнем кратчайшем переходе армия не поспела за разъездами.

Армию Юденича остановили. Ее надо было разбить, разбить во второй раз, и окончательно. Части Красной Армии были составлены заново, в них влились рабочие отряды, прибыли резервы из Москвы, из Твери, из Череповца. Где же надо было нанести решительный удар? На подступах к Петрограду? Или в тех местах, где Юденич, обнаружив фронт, снял свои лучшие силы и бросил их к пригородам?

Юденич был задержан на подступах к Петрограду, и началось обходное движение в тыл. Наши части шли через леса, через осенние болота, часто в стороне от дорог. Разъезды Юденича гарцевали за версту от первого трамвайного столба. И в это время отряды Красной Армии перерезали Варшавскую железную дорогу и заходили белым в тыл. Прогнулась та линия, которая могла замкнуться в кольцо. А на подступах к столице Красная Армия перешла в наступление. Юденич сдал Красное Село, сдал Детское Село. Он еще раз попытался прорваться в Петроград, прежде чем замкнется кольцо. Три раза из рук в руки переходило Детское Село. Но уже безостановочно подходили из Петрограда новые части. Прямо из вагонов люди шли в бой. Оборона окончилась. Начинался разгром врага. Белые части покатились назад вдвое быстрее, чем наступали. Враг не вошел в великий город.

Не было дня, чтобы он не вспоминал об Устьеве. Письма оттуда Родион получал редко. И сам редко писал. Знал, что многих старых друзей в поселке уже нет. Они начали уезжать еще при нем. Друзья приходили к нему прощаться, когда он лежал больной. Расставаясь, они глядели так, будто сознавали за собой вину, будто виноваты в том, что не знают, как помочь Родиону. Ни в поселке, ни в Петрограде, ни в Москве нет сейчас такой больницы, где его могут поставить на ноги.

Буров слег сразу же после бунта огородников. Он попробовал подняться, это не удалось. Летом он походил с месяц, и снова болезнь свалила его. Она вела себя с ним коварно. Бывали дни, когда он чувствовал себя прежним Родионом. Он приходил в комитет, однажды направился к станции, чтобы поехать в Петроград. И на станции он сполз со скамьи. Оттуда его пришлось привезти на телеге.

Сухину не удалось скрыть встревоженности, когда он осматривал Бурова. Родион спросил напрямик:

— Орест Сергеич, умру я?

— До смерти далеко.

— Да вы не бойтесь сказать.

— Честно говорю вам, Родион Степаныч.

— А до жизни далеко мне?

— Как это… до жизни?

— Жить лежа не могу. Встать мне надо. Работать надо. Больше, чем другим.

Он глядел на Сухина требовательно. Но в этом взгляде старый врач видел еще и страстную надежду, и даже мольбу. Сухин прошелся по комнате, помедлил с ответом.

— Если бы тогда не избили вас, было бы, вероятно, иначе. А вообще-то эта болезнь у вас старая, должно быть, до войны началась. Неужели не замечали?

— Чувствовалась, а замечать когда было? Так до жизни далеко?

— Ждать надо. Побольше терпенья.

— Так какая же это болезнь?

— Печень не в порядке.

— Но с чего, Орест Сергеич? Я ведь никогда не пил.

— Не все нам бывает ясно.

Больше ничего не сказал. У него было неясное подозрение, что это рак.

Поселок замирал. Многих коммунистов послали в другие места. Уехал и Андрей Башкирцев. Работы на заводе оставалось мало. А забот у тех, кто теперь руководил и заводом и поселком, с каждым днем становилось больше, и все это были сложные, острые, неожиданные заботы. Они требовали и особой вдумчивости, и гибкости.

Об этом и говорили трое старых друзей перед отъездом Башкирцева.

Завод уцелел, если не считать одного цеха. Они сумели помешать Березовскому, который ошеломил всех своим планом и многих увлек. Они понимали, что спасли завод от гибели, но как же быть дальше?

Особенно нужна была им теперь способность глядеть вперед, а этого-то и не хватало.

Все трое они сошлись на том, что тяжелые испытания еще только начались. Нет, не осенью и не к концу года удастся вернуть уехавших. Впереди было так много неизвестного.

— Березовский считает, что вынужденный мир с немцами — мир надолго, — неторопливо, глуховатым своим голосом говорит Башкирцев. — Отсюда его вывод, что России надо держаться на внутренних водных рубежах.

Им еще не было известно, что этот вывод подсказан не ошибкой, а предательством.

— Нет, — продолжает Башкирцев, — Брестскому миру долго не жить. Он рухнет. Ленин знал, что делает. Если бы не Брестский мир, то рухнули бы мы.