Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Зачем же ты дал ему приписать? — спрашивал теперь Родион.

— Так просил же человек, — Федору было неловко перед братом.

— Поганый он человек.

Федор развел руками.

Да, был Мишка Сомин приятелем детских годов. Они и на деревянном коньке катались по замерзшему пруду, утром дрались, к обеду мирились, и в школу бегали вместе, и в три камышовых дудки дудели, и к барину Пащенкову на елку ходили — братья Буровы, однако, в лапоточках, а Мишка в расшитых красными нитками валенках. Мишка в прихожей валенки сразу обметет, а Буровым-то с силой выбивать из лапоточков снег надо, чтоб не оставить на паркете следов, — забивается он в пазики березовой коры, так надо весь его выбить, а то барин с барыней рассердятся.

Нет, не оттого, что у братьев были лапоточки, а у Мишки чесаные валенки (да еще сапожки) пошла их рознь. Дело тут было серьезнее. Разная судьба выпала братьям Буровым и Сомину: одному из Буровых — городская, трудная, другому — мужицкая, еще труднее, а Сомину, как говорил местный острослов и неудачник Микеня, вышла «судьба надмужицкая». Но и ненавидело же его за эту судьбу все Овчинниково; его и таких, как он, Сомин. И такой затянулся узел в их отношениях, что развязать его могла только революция, да и то не сразу.

Отец Сомина был кулак не кулак, но хозяин крепкий. А когда Мишка Сомин вернулся из первой солдатчины, то отец уже пользовался всем тем, что принесла ему надмужицкая судьба. После первой революции Бурова-старшего выслали в дальний край, а Мишка Сомин стал выселяться из деревни на хутор. И в других губерниях резали землю под отруба, да дело шло туго. Нередко его не доводили до конца. А под Овчинниковом пошло, да как! Передавали, что за хуторян горой стоял сам Пащенков. Сказал он будто бы в губернии, что соседями ему спокойнее иметь солидных мужиков, а не разбойников из Овчинникова, которые у него в пятом году новое гумно спалили («и ведь разнюхали же, подлые, что еще не успел я застраховать»).

И как были зажаты через год поля Овчинникова! Все лучшее отходило к хуторам. Тут уж не бедность, а нищета брала за глотку. Заколотить избу да в город, а город уже скупо принимал новых людей.

И тогда заволновались в деревнях. Решили, что сидеть, запустив пятерню в волосы, больше не приходится. А как действовать? Не пятый год. Красного петуха не пустишь, да что он принесет, красный петух, кроме каторги?

— Это у вас было вроде маленького Девятого января, — говорит Родион, выслушав рассказ о том, как Федор хотел помешать отрезке земли на новый хутор, — ко дворцу шли тогда с царскими портретами.

Но Федор не вполне согласен с братом:

— Нет, Родион, у нас было не просто, а с подковыркой.

— Да, пожалуй, и с подковыркой, только она ни к чему.

Он мог бы сказать: «Пустой эффект», но таких слов младший брат не понимает.

Братьям также выпали разные пути. Старший в двенадцатом году читал листки, присланные из далекой Праги, и хоть не все понимал в них, но улавливал главное. Младший — Федор — в том же двенадцатом году избрал наивный, но, как казалось ему, хитрый прием борьбы.

Они стояли с кольями возле той земли, которой предстояло отойти к хуторянину Сомину. Как жалко было им этой земли! А рядом прохаживался землеустроитель, долговязый старик в черной шинели, в измятой фуражке, давно знакомый им, простой в обхождении человек. Он прохаживался, покуривал и убеждал их:

— Бросьте вы это, мужики. Добра вам желаю. Ничего вы не добьетесь. Это же все равно что паровоз остановить.

— Остановим. Уйди от греха, Севастьян Трофимыч.

Показалась коляска исправника. На козлах рядом с кучером сидел Мишка Сомин.

Они расступились, но на земле перед коляской оказался, портрет царя, подпертый колышками. Их молчание говорило: «Вот он, наш заступник, ну-ка, наезжай на него конями! Посмеешь?»

Исправнику пришлось выйти из коляски. Он снял фуражку, а Мишка Сомин сказал:

— Ваше высокородие, им государь для бунта нужен.

— Ты не дурак, — исправник внимательно посмотрел на него, — но лучше помолчи.

Хитрость, которую придумал Федор Буров, не помогла овчинниковцам. Земля отошла к Сомину. И потом говорил ему землеустроитель Севастьян Трофимыч:

— Ты точно не дурак. Дай тебе полную волю, ты к пащенковской земле ручищи протянешь.

Мишка Сомин ухмыльнулся и налил землеустроителю из графинчика, от которого шел апельсинный дух.

— И после всего этого ты, Федя, послал мне Мишкину просьбу?

— Да пристал он ко мне…

Не рассказал Федор, что Сомин обещал тогда оставить его семье и муки и постного масла. Этим в Овчинникове не бросались.

В то время многие возвращались в деревню — из плена, из городов. С одним из вернувшихся подружился Родион. Он напомнил Родиону Франца из колонии брудеров. Напомнил не лицом — Франц был белее, этот же черен, — а чудинкой, которая свойственна неудачникам.

Знакомство началось с закурки и с вопроса:

— Вы, значит, из города?

И вдруг Родион вспомнил:

— Да я же тебя знаю! Видел я тебя… Милый мой, вот так встреча!

— Тоже признаю вроде. — Собеседник забеспокоился, привстал, стал разглядывать Родиона.

— Ты же в Витебске, когда стрельба была, под ящик прятался.

— Верно, прятался. Оно обидно было: с войны идешь, а не дома помереть. Вот я от пуль и спрятался.

Он стоял перед Родионом, такой же заросший и в той же шинели с огромными пятнами, и глядел на него умными глазами неудачника и шутника.

Звали его Михаил Дроздов, но до пожилых лет во всей волости укрепилось за ним странное имя Микеня. А так как он любил рассуждать, то прозвали его Микеней-филозо́фом. От него-то и пошли слова о надмужицкой судьбе хуторян.

— Так оно все. Воротился я допрежь, как вы приехали. Богатства не привез, не нашел. Спасибо баба осталась. Да и не такая у ней фотография, чтоб мужей менять, — суетливо говорил Микеня, разжигая погасшую закурку.

— Значит, теперь хозяйствуешь, служивый?

— Хозяйствовать? Это ты в насмешку, что ли? Какое там хозяйство. Одно звание. Коровы нет. Меринок никак при том царе родился. Просился я на чугунку в стрелочники. Говорят, года не те. Город нынче не кормит, да и раньше меня не кормил.

Все это Микеня выкладывал спокойно и с легкой насмешкой над самим собой. Родион сначала и его причислил к разряду покорных людей, которых долго надо шевелить, и ошибся.

— Мил человек, товарищ, — говорил о себе Микеня, — меня тут и филозо́фом кличут, и Пушкиным, и по-всякому.

— Почему же Пушкиным? — весело удивился Родион. — Стихи сочиняешь?

— Барин один обозвал, землемер, Севастьян Трофимыч. Пристанет, бывало, пьяный: читай твои стихи. Я и читал, что «жизнь наша — роман, любовь — завязка, смерть — развязка, гроб — коляска, хорошо и не тряско». Он — двугривенный за это. И думает, что я всей душой ему за двугривенный. А я мечтаю — хоть бы тебе шламбом через рельсы не переехать, пьяной морде.