Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Поп за петуха нынче обвенчает, — отвечал Микеня. — Подавишься ты от жадности. В Москве голодают. Какие люди голодают! Учителя жизни.

— Не моя вина, — отвечал мясник. — Давай настоящую цену — все в Москве будет.

— Твоя цена! — еще больше распалялся Микеня. — Нет вам настоящей цены. Сегодня дай — завтра вдвое заломите. Настоящая тебе цена — тюрьма. Вот возьму твоего барана и отправлю Ленину.

Так Микеня и сделал. Он сам зарезал и освежевал барана. Добыл на станции рогожи, зашил тушу и написал на рогожах краской: «Москва, дорогому Ильичу». В уездном городе обратили внимание на груз с небывалой надписью. Мясник послал жалобу. Давно уже шли с хуторов доносы на Бурова.

И вот Микеня стоял перед Буровым.

— Было это? — тихо спросил Родион.

— Сам ты… говорил, какой Ленин редкий человек. Что жизнь за нас, бедноту наголющую, отдавал. Я вот… и надумал…

— Воровать я тебя ни для кого не учил.

— Я не воровал… Я от комиссии взял барана…

Заговорил молодой человек в очках:

— Интересно у вас получается. Крестьянин с женой не поладил — вы судите. Обвиняете его в истязаниях, в разных страшных преступлениях, хоть на каторгу посылай. А тут на большой дороге грабеж. И ничего.

Буров молчал.

— Знаете, что Ленин пишет о самоуправстве? О местничестве? О произволе?

Буров молчал, сжав зубы.

— Сколько вы барашков для своего стола зарезали? Кур, гусей?

Буров шагнул к человеку в крагах, в одно мгновенье вытолкнул его вон и сел работать. Через час молодой человек нерешительно просунул голову в дверь:

— Лошадей-то хоть до станции дайте.

— Пешком пойдешь. Я хожу каждый день. Кругом марш! Живо!

Домой он пришел сумрачный. Ничего не стал есть. Лег на лавку и стал тяжело ворочаться. Давно уже Катя не видела его таким.

Три раза вызывали Бурова в уезд. И уговаривали, и грозили, и опять предлагали здравоохранение. Все обошлось. Только Микеню пришлось отставить от комиссии. Его временно перевели в сторожа при исполкоме.

Опять Буров ходил за семь верст на работу. Ходил в морозы и в оттепель, ни от чего себя не освобождал. Собирал он всю волость на возку дров: надо было спасать железную дорогу. Затемно объезжал Родион деревни, хутора. От хуторов отделялись дровни. Брали из дому сбрую поплоше и нарочно рвали ее в лесу. Буров снимал с воза пук веревок, бросал хуторянину.

— Почини, хозяин.

Микеня предупреждал Родиона:

— Ты в лесу оглядывайся. Тебя могут возом сшибить. Скажут потом, что темно было, не разобрали. Это они совсем просто обделают.

Наравне с другими Родион грузил дрова. Знал, что за каждым его движением следит много глаз. Ему удалось прибавить от себя что-то новое в простую работу. Не было в этих местах сноровки возить лес. Не знали ни палки-закрутки, ни морского узла, который крепко держал воз. Родион показал и увидел, что это простая новинка прибавила ему авторитета больше, чем речи.

— У ломовиков в Петрограде видел. Только и всего, — объяснял Родион.

— Одна ночь по чугунке, — говорил Микеня, — а для нас это как другое царство. Вот жизнь! Даже про палку-закрутку до войны не узнали.

— Это верно, — тут вмешивался кто-нибудь из ехидных мужиков, — одна ночь по чугунке, а мы темные дураки. Только теперь и узнали про палку-закрутку. За это поклониться надо человеку самым низким поклоном.

Нет, не враг это говорил, совсем не враг, а своего рода деревенский скептик. Такой мужик — ехида, неглуп от природы, но видел он в жизни одно и то же и потому на все махнул рукой. В Микене живут и тоска, и надежда, и вера в конечную справедливость, а у этого — только глухая тоска, которая давно уже притупилась. Вот и живет человек с притупившейся болью, смотрит вокруг неглупыми глазами. Но ничего нового нигде не видит.

— У городов можно и другому поучиться, — отвечал Родион.

— Чему же?

— Приходи как-нибудь вечером, расскажу.

— А покамест возить?

— Возить, чтоб города не вымерли.

— Эх… — неслось с воза.

— Да ты не кряхти. Ты без городов Пащенкова не прогнал бы.

— Пащенков это вчера, а завтра что, мил человек, товарищ?

— Завтра умнее будет.

— Это как?

— А так. И наука тут на полях будет и машины.

— А покуда палка-закрутка? — мужик-ехида не сдавался.

— Да вы и ее не знали. Ты не стар, многое еще увидишь. А сыновья наши дальше пойдут.

— Сыновья, сыновья… — вяло откликался мужик-ехида.

— А ты что, не хочешь жить для них?

Это действовало, как неотразимый аргумент.

— Не так чтобы… — начинал было мужик-ехида, начинал и не сразу продолжал: — Как же они все-таки жить-то будут, сыновья?

— Лучше нас. Богаче.

Некоторое время ехали молча, а потом опять начинал мужик-ехида:

— Ты еще скажи, что сыны-то наши будут, как пащенковский наследник, на двух колесах катить.

— Будут. Непременно.

— Ну, это уж ты, Родион Степаныч, того… Сказки сказываешь.

И с возов несется смех.

— Черти! — Родион сердится. — Гадали вы, что пащенковскую землю отберем? Это вам не сказки? А велосипед — сказка?

Но мужик-ехида, а с ним и другие не сдаются на такой довод.

— Не то оно.

— Почему не то?

— Потому что то — одно, а это — другое. И совсем оно разное. Без земли нам смерть, а то баловство одно.

И так случалось нередко. В то, что к прошлому не вернуться, мужик-ехида верил, но, когда речь заходила о реальных чертах будущего, хотя бы побочных, шелестел смешок мужицкого недоверия.

И все-таки крепла связь между ними и Родионом, в нем они видели, быть может и неосознанно, гарантию в том, что не владеть больше Пащенкову отнятыми у него землями, что не отойдут земли к хуторам и не прольется из-за них кровь на этих полях и дорогах.

А подводы с хуторов? Они с исправной сбруей, с сытыми конями шли позади, смешок недоверия оттуда долетал, а вопросы Родиону — никогда.

Зима проходила. Рухнули дороги, ведущие на станцию и к волости. Вода подступила к самой избе Родиона. Выйти он не мог. Микеня пробрался к нему на ходулях. Он стукнул в окошко.

— Здорово, арестант!

Родион, сидя у окна, перелистывал старую, случайно привезенную тетрадку и снова узнавал, что сумма углов в треугольнике равна 2d. Так учил его когда-то Башкирцев, — где-то теперь Андрей? В углу избы пришлось поместить телку: хлев залило. Телка тревожно глядела на Родиона фиолетовыми глазами: ребята все норовили взобраться на нее.

Трудная зима прошла. В последний раз леденели от ветра плетни за избами. По ночам со стороны озера нарастал неясный шум, расходились льды. Мычали голодные коровы. Отощавшие собаки брезгливо перебирали лапами по мокрой земле.

Наступала весна, еще более трудная, чем зима. Этой весной война за хлеб должна была начаться раньше, чем его посеют.

Микеня рассказывал: