Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Но еще не скоро узнают на заводе о всех его жертвах.

Где только не пролилась кровь устьевца! На Урале, в песках Каспия, на глухих станциях Северной железной дороги, ведущей к Архангельску, на поляне возле Ямбурга, где стоит одинокая сосна.

…Весною, когда растаял снег, в одном из оврагов в Заволжье нашли шестнадцать трупов. Это были бойцы из продовольственного отряда № 511, который попал в кулацкую засаду.

Номер пятьсот одиннадцать. Какое короткое название отряда! Частички той беззаветной армии рабочих, которая в незаметной, труднейшей борьбе, где был лишь один, но тяжкий рубеж — хлеб, спасала и города, и наше будущее. За эти битвы не давали отличий, и неизвестными остались многие герои. Весь продовольственный отряд № 511 состоял из рабочих Устьевского завода.

Зимой узнали о том, что на Южном фронте погиб Буянов.

Товарищ рассказал устьевцам о его последних днях. Буянов был по-прежнему порывистый, нервный, горячий и внешне такой же, каким его знали раньше, — жилистый, смуглый. Если в жарком споре ему не хватало нужного слова, он колотил себя фуражкой по колену, нервно дергал себя за усы и ужасно волновался — совсем-совсем такой же Леня Буянов, каким помнили его в поселке. Но теперь это был твердый, вполне нашедший себя человек, и ничего не осталось в нем от той недоуменности, с которой он, бывало, говорил о временных своих спутниках по семнадцатому году — о Козловском, о старике Берге.

За Волгой со стареньким «лефоше» на боку разъезжала Анисимовна. Случай спас ее от гибели. Перед тем, как продовольственный отряд № 511, в который она была зачислена, попал в кулацкую засаду, Анисимовна заболела воспалением легких.

Ее свезли в больницу, и там произошла встреча, которая ошеломила ее. В ожидании, пока ее отведут в палату, она полулежа поместилась на скамейке в полутемной комнате, где топилась печь. Человек, мешавший в печи кочергой, показался ей знакомым.

«Нет, не может быть, — подумала Анисимовна. — Зачем ему тут быть? Просто мне от болезни мерещится».

Но человек обернулся, и Анисимовна почти с испугом поглядела на него. Это был Берг, совсем постаревший, с копной растрепанных седых волос, с выцветшими, недобро глядевшими глазами. Он, кажется, не узнал ее.

— Зачем держите его на черной работе? — спросила потом Анисимовна у врача. — Стыдно вам так со стариком обращаться. Он много знает. Мог бы по культурной части работать.

— Да вот подите. — Врач с досадой махнул рукой. — Знаем, кто он такой. Когда Учредилка сидела в Самаре, эсеры возили его, как картину.

— И у нас это было.

— Потом он отказался от такой рекламы. А тут и красные пришли. Предлагали ему теперь и школу и библиотеку на выбор. Отказался. Желаю, говорит, смиренно умереть под сенью бывшего земства. Так и сказал. Непонятный он человек.

— Значит, злобу держит в себе. А на кого эта злоба?

С брезгливым сожалением глядела она на старика.

— Пробовал с ним говорить — не хочет. К себе звал — не идет. Все молчит. В свободную минуту выйдет на крыльцо, глядит вдаль и молчит. Мы для него и валенки раздобыли. И газет не читает. Просили выступить с воспоминаниями. Не согласился. Сказал, что все это умерло в нем.

Берг топил в больнице печи, прибирал. Сторож удивлял крестьян мудреными оборотами речи.

— Свободный землепашец Козлов! — вызывал Берг. — Пожалуйте на прием к терапевту. Оботрите ноги, свободный землепашец.

Крестьяне недоуменно глядели на него: что, мол, за человек такой?

Как-то утром, когда Берг растапливал печи, Анисимовна, уже вставшая на ноги, бродившая в больничном халате по коридору, сказала ему:

— Не так бы вам доживать надо, Алексей Семеныч. Модестычу еще годится такое, а не вам. Зачем вы так чудите? Нехорошо.

Старик не обернулся и не ответил. Только показалось Анисимовне, что он вздрогнул. Анисимовна вздохнула и отошла.

Был Берг одинаково неприятен всем. Так он и умер в конце года в полной отчужденности от людей.

Выйдя из больницы, Анисимовна вновь добывала хлеб для заводов. Потом она вернулась на завод.

Ей поручили устроить дом для сирот.

Сколько их было тогда в поселке!

Они бродили поодиночке, по двое, изможденные, остановившиеся в росте, ночевали где придется, пели под окнами, ходили на станцию просить хлеба. Но в поездах, проходивших через Устьево, ехали голодные пассажиры, а кулаки не подавали. Если как-нибудь удавалось привести в школу, то ребенок засыпал от слабости за партой. Даже начатки грамоты давались им с большим трудом.

Анисимовна и две женщины вымыли большое пустовавшее помещение, расставили кровати разных размеров. Маляр принес дощечку «Устьевский сиротский дом». Анисимовна забраковала ее.

— Пиши не «сиротский», а «детский». Сиротский — это по-старому.

— Так ведь сироты же они.

— Для нас они дети.

Каждый день они выводили на солнце бледных, дрожащих от холода ребят. Среди них был ее Колька, худенький, вытянувшийся.

В Петрограде она достала сотню старых шинелей и кроила из них детские пальтишки. По вечерам она подолгу совещалась с кухаркой насчет обеда на завтрашний день. Порою Анисимовна, как встарь, несла из лесу вязанки хвороста. Больше нечем было обогреть детей.

В новые праздники дети выходили с красными флажками в руках и пели нестройными голосами. В такие дни Анисимовна доставала из-под замка мешок с черствыми конфетами, оделяла ими питомцев и рассказывала, как умела, об этих праздниках. Все, что она могла найти для детей, — каждый кусок хлеба, изредка глоток молока, — она доставала настойчиво, иногда со злой руганью, иногда и со слезами. Но детей сберегла всех до одного.

Литератор, пробравшийся в Петроград в этот год сквозь блокаду из-за рубежа, осмотрел устьевский детский дом и через переводчицу сказал заведующей:

— Передайте, что о такой женщине можно прочесть только в хороших русских книгах.

Он назвал Тургенева.

Это был один из тех людей, которые искренне считали себя нашими друзьями, но друзьями оставались лишь на то время, когда нашей стране приходилось трудно и в ее жизни так причудливо сочетались слабость и героизм, что этим можно было умиляться. Ведь история редко, крайне редко может показать подобное сочетание.

И они умилялись тем, что ослабевший от голода человек садится за грамоту, тем, что больших усилий честных людей потребовало открытие вот такого дома для сирот павших в гражданской войне, тем, что в Петрограде на Неве возле моста второй год лежит на боку госпитальное судно и его невозможно поднять.

— Да, да, — повторил гость, — о таких женщинах, как вы, писал Иван Тургенев.

Анисимовна смущенно промолчала. Она не слыхала об этих книгах.

Гость пощупал сукно детских пальтишек и поморщился.