Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Это в компетенции наших властей, господа. Не следует вмешиваться в наши действия. Это не поможет наладить добрососедские отношения. — Консул с излишней твердостью произносит русские слова.

— Господин консул, — Башкирцев достает из портфеля несколько листков, — мы читаем эстонскую прессу. Арест этих людей связан с появлением у них страшного большевика Дунина, сорившего иностранной валютой, как пишут газеты. Вот он, страшный большевик Дунин. Он на каждом шагу рисковал жизнью и помогал этим не только нам, но и вам.

Лицо консула непроницаемо.

— Если бы Юденич достиг своего, — продолжает Башкирцев, — вашего правительства не было бы и я бы не имел удовольствия беседовать с вами здесь.

Секретарша вскинула брови — последние слова показались ей забавными.

В руках у Башкирцева то, что видели незадолго до смерти друзья Дунина, друзья Димы, — записная книжка белого офицера, которую нашел при убитом Чернецов.

— Позвольте ознакомить вас с этим документом. Он красноречив.

Вот они, строки о том, что эстонских министров после победы Юденича выпорют на конюшне.

— Это было уготовано армией Юденича таким людям, как вы, господин консул. Почему же томятся в тюрьме люди, которые чем-то помогли Дунину?

Лицо консула по-прежнему непроницаемо, но в глазах промелькнуло что-то особое. Башкирцев и Дунин — оба понимают: этот человек ненавидит и белых офицеров, и тех, с кем он сейчас говорит. Но белых офицеров он ненавидит, пожалуй, не так остро.

— Я доведу до сведенья нашего посла то, о чем вы мне сообщили, господа, — консул поднимается.

Башкирцев и Дунин выходят на набережную.

— Ну, видишь, Филипп, как порою приходится красному дипломату. На человеческом языке хотелось бы сказать: «Сволочь ты лощеная!» — а надо быть изысканно вежливым.

— Н-да, служба у тебя, Андрей, такая… Не хотелось бы еще раз побывать в этом доме.

— Знаешь, что вчера произошло с помощником консула? Заставили открыть на вокзале чемодан, а в нем золото в изделиях, в слитках. И все наменено здесь.

— На что?

— На заграничную ерунду.

У этого дома есть негласные торговые посредники. Они и добывают для него золото, редкие вещи, а за них получают сахарин, ванилин, кремни для зажигалок и, в особых случаях, кокаин. Кокаин продают под большим секретом, остальное фасуют в маленькие пробирки. И кричат на Невском оборванные, бойкие мальчишки: «Сахарин и ванилин, все, что хочешь, гражданин!»

Вот что идет из этого дома. Да, граница проведена в сотне верст от Петрограда. Это часть того, что на Западе после неудачного похода четырнадцати государств называют «санитарным кордоном».

Но все же первый мирный договор после Бреста заключен. Брешь пробита, и не уцелеет то, что высокомерные и недальновидные люди назвали санитарным кордоном.

И снова Дунин встречается с Андреем Башкирцевым.

Прошло года полтора, а время уже совсем другое. Оно и легче, и труднее, и во многом сложнее, чем минувшее. Не проносятся к фронтам воинские эшелоны — единственные поезда, для которых на магистралях удалось сохранить высокую скорость, не пустеют больше города. И входит под иностранным флагом в наш порт пароход с запада, и покидает порт для дальнего плавания наш пароход. И наш флаг на его корме, наш флаг на доме советского посольства в столице еще одного западного государства — вот они, вестники того, что не удалось покорить оружием нашу страну. Но сколько возникало новых вопросов, порою мучительных для тех, кто, не щадя себя, защищал преобразившуюся родину. Нужно время для того, чтобы найти верный ответ. Но бывает, что нетерпение, страсть, обида мешают работе времени, и вопрос становится еще мучительнее.

Башкирцев и Дунин сидят в номере старой небольшой гостиницы возле Исаакиевского собора. Она раньше славилась тишиной и уютом, и останавливались в ней те, кто любил старомодный комфорт — с толстыми коврами, с медными, начищенными до блеска крышками печных отдушин, с бархатными глубокими креслами с подлокотниками на резном дереве, с электрическими звонками не на стене, а в виде груши, висящей под абажуром.

Как все это обветшало в тяжелые годы! Ковры, серые от пыли, на подлокотниках кресел оборван бархат, медные крышки отдушин позеленели, вековые изразцы с рисунками наивного содержания сильно потемнели. Стоит только осмотреться, и поймет человек: да, была блокада, голод, разошлись люди, заботившиеся об этом доме.

Здесь теперь большей частью останавливались коммунисты Запада, пробиравшиеся с немалой опасностью для себя через наш рубеж. Слышалась тут и французская, и английская речь, и песни далеких стран. Извлекалась из чемодана единственная бутылка вина, оплетенная соломкой, — вина, в котором заключена частичка жаркого солнца Средиземноморья. И дивились делегаты конгресса Коминтерна тому, что летом в этом городе солнце почти не заходит, и щемило у них сердце оттого, что так пуст прекрасный город, так бледны его дети и растет трава между булыжниками мостовых. И несли они за рубеж правду о людях, с которыми встречались, об их делах, о несломленной вере в будущее, о муках. И они жили этой правдой. А для того, кто изменял ей, наступала духовная смерть.

Завтра Башкирцеву возвращаться в Москву. Дунин зашел к нему на полчаса проститься, но беседа удержала их надолго в комнате, — беседа о том новом, что пришло в жизнь, о новом, в котором трудно разобраться людям моложе, чем они.

Остыл эмалированный облупившийся чайник. Старенькая горничная осведомляется, не надо ли сменить его.

— Ах вы мои миленькие! Да он полнехонький. Вы и не пили.

— Да, принесите, пожалуйста. — Башкирцев улыбается. — Вот заварка. А вот бублички московские. Прошу.

Горничная деликатно берет один из трех темноватых бубликов. У нее добрые глаза и плавная речь.

— За что я вас люблю, так за простоту вашу. А я ведь тут и графьям служила. Кабы вы такими простыми и дальше остались! Только бога не трогайте.

— Да кто его трогает?

— Есть любители. Не церемонятся.

— Вы мне скажите кто, Марья Федотовна, я уж так устрою, что их взгреют.

И старушка сразу мягчает.

— Ну уж, греть-то сразу и не надо. Молоды они, потому и горячие чересчур. Уж вы их не троньте, бог с ними.

Башкирцев и Дунин смеются, хотя разговор у них был перед этим невеселый. А старушке явно не хочется уходить.

— А товарищи из-за границы тоже очень душевные — товарищ Кашен, товарищ Серратти. Я ведь и по-французски немного умею. И комнатные слова и другие тоже. Я ведь у крепостных рождена. Мать у господ научилась и меня учила. В этом чайнике я заварила чаек иностранным товарищам.