Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Везешь доклад в Москву?

— Да. Ночью допишу. Завтра с утра надо в Смольный.

— А ведь, должно быть, неплохой парень.

— Ему двадцать шесть лет. Ни пятнышка в прошлом. Я выяснял. Ездил я и в профсоюз, выяснял и у них. Развели руками. Явился демобилизованный, взяли на учет, обещали пособие. Взяли на учет — вот и вся забота о человеке, который воевал. Да, кстати, там в профсоюзе оказался один устьевский, но я его не знал.

— Кто?

— Грибков.

— Ну, как он?

— Пустое место.

— Он и у нас был пустым местом.

— Совершенно растерялся от этого дела. Ничего не мог объяснить. Но сохраняет мужественный вид. Сосет трубку.

— И у нас сосал трубку: «Мм-у, пых-пых!» Целые дни. Только это и помнят о нем.

— Ох, Филипп, есть горячие головы, которые норовят в один день разогнать всех капиталистов на земле, всех богов на небе. И только в этом видят смысл жизни. Нам предстоит много скучного дела на годы. А демагоги вроде децистов тем и опасны, что от них шалеют горячие головы. Ну, теперь ты рассказывай — как в Устьеве? Не собраться мне туда.

— И у нас, брат, много скучного дела. Все латать надо. Все тридцать шесть цехов минус гильзовая, которую увез Березовский.

— Где он?

— Сгинул, прохвост.

— Так рассказывай, Филипп.

И снова остыл эмалированный облупившийся чайник, из которого пили и Марсель Кашен, и Джачинто Серратти.

Быстро шло это сложное новое время. Завод по-прежнему работал в одну десятую своей силы. Людей в поселке еще не прибавилось. Но ожидались перемены.

Дунин часто теперь разъезжал. Разъезжал он не очень далеко от завода, но подолгу. С московского поезда слезал в Бологом, там пересаживался в поезда, которые шли в сторону от магистрали. Разболтанные, скрипевшие, стучавшие вагоны, с облезшей краской сидений, с застоявшимся воздухом были набиты самыми разными людьми. На полках и под полками стояли корзины, тяжелые сундуки, обвязанные деревенским цветным половиком, мешки с инструментами плотника, берестяные сулеи. К ситцевому, из лоскутков, одеялу были привязаны выходные сапоги.

Люди наперебой говорили о том, что города опять оживают и могут кормить сезонника.

— Оживать-то оживают, — неторопливо рассуждал, поев и завернув остатки еды в чистую тряпицу и не забыв перекреститься, пожилой человек, — только радость покуда небольшая. Рушили по сажени, а растим по вершку. В артель молодых покуда не берем — самим работы еле хватает.

— А молодому как? — приподнимался парень в красноармейской шинели. — Я воевал, а теперь как?

— А ты спрашивай у тех, кто тебя воевать послал, — доносится из угла.

Голос въедливый, со злинкой… Бывалый человек сразу догадается, что это не мужик-ехида, а враг, открытый или полуоткрытый враг.

Парень бледнеет, сезонник успокоительно кладет ему руку на плечо.

— Ты погоди. Он там, — наклон головы в сторону угла, — языком треплет. Посуди сам. Как же нам сейчас молодых брать? От себя оторвать? Своего совсем мало. Печнику работа кое-какая есть, ну, плотнику — рамы, двери. А ведь которые плотники дрова пошли пилить. А каменщики покуда по деревням сидят.

— Вот я каменщик, — откликается пассажир с другой скамейки, — и носаком был. Сколотили мы артель. Позвали нас дом достроить — его в войну бросили, — а кирпича-то и не видно. Вы, значит, пока этим обойдитесь, а там подвезем. Нет, так не пойдет. Мы кирпича ждать не можем, он нас должен ждать.

Из угла вагона слышалось:

— Читал я, теперь говорят: партийный, учись торговать! Что ж, дело правильное. А то думали мир без торговли держать. Учись. Принимаю тебя, партийный, к себе в мальчики. Только, чур, не обижаться. Сам я что подзатыльников съел, что слез пролил! Ну, и на тебя не посмотрю, что ты во френчах ходил, что, может, большим человеком был. Учись с самого начала.

Раздавался хохот. А потом начинался спор. Высокий худой парень в шинели, из которой вылезали крючки, говорил запальчиво:

— Не так ты понял. Не у тебя учиться будем, пузо. Рано радуешься.

— У кого ж еще учиться-то?

— Таких, как ты, били и бить будем.

— Поди разгони опять базары, — вмешивался другой парень с напомаженным чубом.

— Ты, ярославская лошадка, помалкивай. Цена тебе — гривенник, — отбивался красноармеец. — Не иначе как в шестерках бегал.

— Чего плохого! — подхватывал въедливый голос из угла. — Я товар продам, он мне пару чая. Все, как было, чин чином.

— Били и бить будем, — не сдавался красноармеец. — Вы жизнью не завладаете.

— Бить хочешь? Святая Анна Кашинская заступит, оборонит, родимая.

— Богом не отшутишься.

— Бить хочешь, а зачем воскрешаете?

На это красноармеец ответить не мог. Он еще не до конца понял трудное новое время.

— А вы как полагаете, почтенный? — В темноте под поднятой верхней полкой человек был не виден, и въедливый голос исходил, казалось, из сундука.

Вопрос относился к низкорослому соседу в плаще из жесткого брезента. Сосед подремывал, качаясь из стороны в сторону, когда вагон потряхивало.

— Не по лесной ли части будете? — продолжал невидимый человек. — Похоже будто так. По дровишкам или по пиленому лесу?

— Нет, я не по лесной части, — отвечал Дунин. — А полагаю, бить вас будут — рублем, дубьем и по-всякому. И Анна Кашинская не поможет.

— А зачем воскрешаете?

— Да ты и не помирал. Другие помирали, а вы торговали. Когда открыто не могли, то тайком оборачивались. Вы народ цепкий.

Он смотрел на красноармейца — такие погибали. И в продовольственном отряде № 511 был один, очень внешне похожий на этого демобилизованного красноармейца.

Больше Дунин ничего не говорил. А из-за угла все слышалось:

— Били-били, а потом пожалуйте, бери законный лист на торговлю. Спохватились. Да и то, самое время. Сголодалась Россия. Боже ж ты мой, как сголодалась! Прямо не поверишь, что такое разорение могло быть. Где по нашему делу прежде рублем подмазать надо, теперь папироской обойдешься.

На станциях сновали торговцы. Их грузы уходили раньше, чем государственные. Они почти открыто совали взятку. И на завод также часто наведывались поставщики. Еще недавно казалось, что все они в прошлом, которое не вернется. Но вот они рядом, в директорском кабинете, упитанные, с наглым и заискивающим взглядом, в хороших костюмах, с галстуком-бабочкой. Они предлагали то, в чем отказывал заводу трест.

— Слушайте, — с досадой спросил Дунин, — ну почему вы лучше моих агентов знаете, где что можно достать?

— Филипп Иваныч, — в наглых и заискивающих глазах веселое недоумение, — да если бы ваши агенты знали это лучше, то нам бы не жить.

Дунин рассмеялся, рассмеялся поставщик, но причина для смеха была у них разная. Дунин посмотрел в окно на заводский двор, на котором было еще мало движения, посмотрел дальше, и забавным ему показалось его минутное опасение: да разве могут такие торгаши завладеть тем, что сделали устьевцы, путиловцы?