Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Однако слишком грубое сукно.

— Попросите его, — Анисимовна обратилась к переводчице, — чтобы он сказал за границей, что мы перешили их из шинелей тех, кто умерли в госпиталях. Ничего лучшего у нас нет.

Гость пообещал рассказать об этом на Западе.

Свою трудную работу Анисимовна не променяла бы ни на какую другую. Плохо было только то, что она, с трудом разбиралась в отчетности. До сих пор Анисимовна была не очень сильна в грамоте, и письма от подруги своей Елизаветы Петровны Башкирцевой, которая в то время была с мужем на фронте, читала вслух ей по вечерам кухарка из прежних чиновниц. И Анисимовна рассказывала ей о том, как она встретилась с Башкирцевой в комитетском доме, о том, как много было пережито вместе.

В декабре в поселок вернулся Дима. Его назначили комиссаром продовольствия. После раны и тифа он был слаб и отсиживался дома. Иногда, опираясь на палку, он выходил на улицу. Улицы поселка были пустые, скучные. Не показывались на них старые друзья. Дима не мог привыкнуть к мысли о том, что всего два года прибавилось к его жизни. И печать усталости, которая бывает у людей, переживших много в короткий срок, не сходила с лица. Однажды ему встретился Монастырев, пьяненький, оборванный. Монастырев покачал головой.

— Помнишь, Волчок, как ты, да Пашка, да Леонид меня, презренного штрейха, гармонью с улицы гнали? Вон каким концом жизнь обернулась-то. И Пашки нет, и Воробьева Федора Терентьича…

Дима не дал ему окончить. Он побелел, затрясся и поднял палку.

— О них и говорить не смей, гад!

Дома у Димы, как и у всех в этот год, было голодно и тихо. Все силы уходили на то, чтобы поддержать жизнь в сыне. Мальчишке было полтора года, а он, слабенький и, ужасающе легкий, не смеялся, не ходил. Сухин хмурился, осматривая ребенка, жена плакала, а теща, ко всему безразличная, сидела в углу и все каялась в тех обидах, которые причинила погибшему мужу.

В конце зимы Дима занимался годовым отчетом. Его полагалось срочно отослать в Петроград. Дима знал, что отчет никто читать не станет, но все же он, наморщив лоб и борясь с дремотой, сверял цифры и данные.

Заведующий общественной столовой сообщал комиссару продовольствия:

«…за год шестнадцать раз мы подали чечевицу в щах, двадцать раз кашу, мясо три раза, в светлые годовщины. Три раза тогда же давали яблочный суп, однако два раза пришлось его вылить из-за невозможности есть. Остальное время регулярно давали суп, варенный из головок и хвостов сельдей с настоем листьев из капусты. Его также иногда приходилось выливать. В столовой от карточек едоков отрезались купоны на редкие продукты, но это делали больше согласно предписанию, так как редких продуктов столовая все одно не доставала».

Отложив отчет столовой, комиссар продовольствия принимался вычислять годовой паек устьевца. Хлеб он точно вычислить не может. Перед ним лежала пачка печатных постановлений. Они весь год сменяли друг друга на заборах поселка.

«Ввиду недостатка хлеба… ежедневную выдачу хлеба сократить до четверти фунта…»

Это еще не предел:

«…выдачу хлеба производить по фунту на пять дней…»

Дошли до восьмушки. И затем:

«ввиду отсутствия хлеба выдачу такового заменить орехами по полфунта в день».

Но то, что называли редкими продуктами, не трудно было высчитать с большой точностью. За весь 1919 год устьевец получил:

«Картофеля 2 пуда, корюшки 2 с половиной фунта, мяса 2 1/ 4фунта, свеклы кормовой 11 фунтов, творогу 1 фунт, капусты 12 фунтов, меду 1 фунт, воблы 24 фунта, 1 банку неопределенных консервов, битой птицы 2 фунта».

Проверив цифры еще раз, комиссар продовольствия подписал годовой отчет, задумался и задремал, уронив голову на стол.

Его разбудил телефонный звонок. Звонил Дунин:

— Дима, новость знаешь?

— Какую, Филипп Иваныч?

— Эстонец мир предлагает. Наши делегаты поехали.

Дима не сразу мог понять, что́ заключено в этом известии.

— Ну как же, — оживленно объяснял Дунин, — теперь хоть отдушина есть на Балтике.

— Маленькая.

— Что ж… стену пробили, а дальше валить ее надо будет — и свалим. Помнишь, как Федя Воробьев прислал за тобой, когда прохвост Березовский толковал насчет того, что нам у моря больше не удержаться. Помнишь?

— Да, да.

Но Дима помнил плохо. Физическая слабость мешала ему сосредоточиться.

— Ты что делаешь?

— Отчеты подвожу, Филипп Иваныч.

— Ну-ну… Невеселое дело, брат.

Это был первый мирный договор после Бреста.

Весной 1920 года Дунин и Андрей Башкирцев вошли в дом на набережной Невы, где помещалось генеральное консульство Эстонии. В доме был образцовый порядок, на лестнице ковровая дорожка, в комнатах тепло. Дунин пришел в кожаной куртке, Башкирцев, приехавший из Москвы, в старом пиджачном костюме.

— Передайте, — сказал Башкирцев секретарше, — что пришел представитель Народного комиссариата иностранных дел, а этот человек в моем присутствии даст показания, о которых извещен консул.

Их встретил человек средних лет, румяный, упитанный, в отлично сшитом костюме, безукоризненно вежливый. Но в этой вежливости сквозила неуловимая наглость. И он и элегантная секретарша словно хотели сказать пришедшим: «Да есть ли во всем городе еще один такой убранный дом? Поглядите на нас и на себя. Ведь вы оказались за гранью цивилизации. Мы здесь островок сытной и изящной жизни. Прохожие готовы заглядывать к нам в окна. Они голодны и плохо умыты. Вот к чему привело ваше неистовство. Наша граница в ста верстах, а ваш город на Неве больше не столица».

— Я к вашим услугам, господа.

— Мы знакомы, господин консул, — глуховатым голосом говорит Башкирцев. — Это господин Дунин, который желает в моем присутствии дать показания относительно недавних арестов в Эстонии.

Легкий кивок головы. Секретарша готовится записывать. Дунин едва сдерживает негодование. Башкирцев внимательно глядит на него, и Дунин понимает значение его взгляда. Он спокойно начинает:

— Да, я по поручению партии и командования армии был в прошлом году переброшен на подпольную работу.

— В Эстонию, — холодно напомнил консул.

— Нет, не в Эстонию, а в части белогвардейского генерала Юденича, который оккупировал Эстонию, — спокойно ответил Башкирцев. — Это не одно и то же.

— Прошу продолжать.

— Да, я вел подпольную работу в белых частях. Я, насколько было в моих возможностях, помогал разлагать их.

— Что было и в интересах Эстонии, господин консул, — напомнил Башкирцев.

Консул промолчал.

— Я иногда встречался с моими старыми знакомыми. Я познакомился с ними еще в те времена, когда работал в этих городах. Это честные люди, труженики. Они иногда давали мне приют. И теперь они арестованы лишь за то, что я встречался с ними.