Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Ненавидел ли он теперь Дунина, Воробьева, Бурова? Да, но с какой-то усталостью и не так сильно, как этих жалких людей, запертых в министерском павильоне. Ведь, в сущности, если разобраться, Дунин поступил с ним деликатно. Старый вдовец Сербиянинов год тому назад женился на молодой. Жена отлеживалась после трудных родов. Сербиянинов просил разрешения проститься с нею, («Если я не увижусь с ней перед отъездом, вы понимаете, господин Дунин, это произведет на нее тяжелое впечатление. А так я скажу, что ничего страшного со мной не случится, что скоро вернусь. Позвольте мне побывать дома — это займет минут десять»), Дунин дал ему возможность увидеться с женой.

Долго Сербиянинов сидел, опустив голову, один, чужой среди этой знати. Потом он заметил министра, который управлял военным флотом, военно-морскими заводами и самим Сербияниновым, и нерешительно подошел к нему.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство, — сказал он министру, шутливо вытянувшись.

— А-а, вы, дорогой мой, попали к нам в консьержери, — небрежно сказал министр.

Сербиянинов оторопел: «дорогой мой…», «к нам». Адмирал говорит, будто на приеме у себя в кабинете.

— Так-то, дорогой мой.

Министр ничего больше не сказал и отвернулся к кружку своих людей.

Сербиянинов отыскал свободное место. Мелькнуло лицо Люринга. Он прошел мимо. Сербиянинову показалось, что ротмистр хочет завести с ним разговор. Ну его, дурака, к черту! И в Устьеве не было близким знакомство, и здесь ни к чему сближение с ним. Вид у Люринга был истрепанный.

Что это за люди жмутся по стенам? На вид простые. Грузные, усатые, с бычьей шеей, совсем как мордастые махальные в Устьеве. Министерские вахтеры, что ли? Да это ж городовые. Их оттащили от пулеметов, с которыми засели на чердаках. Городовые — одеты в черные грубые пальто, в зимние штатские шапки, но сапоги казенные и под пальто видны казенные штаны — угрюмо молчат. Косолапо, стараясь ступать на носки, подходят к огромным жестяным чайникам, наливают кружки. Чайники расставлены возле самых пальм, где поместились высокие сановники, свитские генералы. Выпучив глаза, городовые смотрят на министра, который вооружил их пулеметами. А он словно и не замечает их.

«А что это такое консьер-жери? — подумал Сербиянинов. — Что-то из истории. Забыл. Ах да, из французской революции… Тюрьма, в которую сажали знать».

Опять мелькнуло лицо, которое показалось Сербиянинову знакомым. Генерал посмотрел на него, но ничего не мог вспомнить. Кажется, видел на Устьевском.

Это был Елкин, сильно помятый, растерянный, без напомаженного клока волос, который спускался на лоб. Его арестовали в тот же день, когда с завода увозили Сербиянинова.

Люринг издали увидел Елкина, но только махнул рукой, словно хотел сказать: «Не до тебя, братец». Елкин поместился возле городовых — вместе с ними пил чай, вместе молчал. Городовые сразу поняли, кто он такой, и смотрели на него презрительно.

Погодя морской министр поманил к себе Сербиянинова.

— Как с вами обращались? — спросил он.

— Жаловаться, право, не на что.

— Да? И со мной довольно мирно. А вот генерала Дубницкого убили. Ну, того, который управлял Путиловским заводом. Знаете об этом?

Сербиянинов слушал с ужасом.

— Но за что?

— За что? Об этом, пожалуй, и спрашивать не стоит. Везли сюда и не довезли. Толпа отняла его у конвоя, растерзала и бросила в Обводный канал.

Министр вернулся к людям своего круга. А у Сербиянинова впервые мелькнула мысль о том, что толпа может теперь натворить страшных жестокостей, если не будут ее сдерживать такие люди, как этот самый Дунин.

Не прошло и суток, как Сербиянинов, Люринг, Елкин и Леман получили полное прощение новой власти и были отпущены из павильона. В тот же день Люринг, Елкин и Леман исчезли — Люринг бесследно, а кровавые следы Елкина и Лемана отыскались спустя несколько лет.

Сербиянинов не исчез. С год он ходил без службы и занимался тем, что чинил всему дому, где жил, чайники, кастрюли, обувь, мастерил печки-времянки. Его руки многое умели. Потом он пошел на службу в прежнее свое министерство, которое называлось уже по-другому. Служил, как мог, своими стареющими и необновляемыми знаниями. И они пригодились для того времени.

Бывали у него страхи за себя напрасные и ненапрасные. Но и при этом не мог он покинуть родину, хотя и не привык ко всем переменам и далеко не все постигал в них.

Если встречался знакомый по старым временам, один из тех, кто затаил в себе обиду и злобно отошел от всего живого, и спрашивал у Сербиянинова, кому же он теперь служит, старик отвечал:

— Служу тем, кто уберег Россию от распада.

Это он усвоил твердо.

И еще несколько лет было дано ему. И он успел увидеть, как его младший сын, родившийся перед Февралем, надел на себя пионерский галстук.

Воробьев вернулся к митингу. Опять люди тесно стояли на Новгородской площади, но теперь они уже ничего не боялись.

Возле трибуны Воробьев увидел людей, которые вместе никогда не собирались. Рядом стояли Дунин, эсер Козловский и тут же генерал Реполов и полковник Башмаков, которого устьевцы прозвали «Дунькой» за то, что он был бестолков, вздорен и капризен и ровно ничего не смыслил в делах большого цеха, порученного ему.

— Свез? — спросил Дунин.

— Доставили в целости. Вот и расписка.

— Куда именно доставили? — спросил Реполов.

Ему не ответили.

Генерал Реполов озадаченно почесал пальцем в седенькой бородке и больше уже ни о чем не спрашивал. Он только слушал речи о войне, новом правительстве, контроле Советов над ним, о хлебе, о мире немедленном, мире с победой, об отказе от чужих земель, о захвате империалистами чужих земель. Но думал он лишь об одном, уволят ли его с пенсией или без пенсии. Только бы немного успокоилось — он съездит в столицу и узнает у влиятельных людей. Но кто теперь влиятельные люди?

— Это что еще у тебя такое? — спросил Дунин Воробьева, когда тот протянул ему кипу листовок.

— Манифест привез. Буров дал. Завтра сам будет.

— Манифест? — встрепенулся Реполов.

— Да не царский, не царский, — усмехнулся Дунин. — Царские отошли. Большевистский манифест.

— Позвольте, позвольте один экземпляр.

Реполов старательно прочел манифест. «Дунька» надел на толстый нос тяжелое золотое пенсне с пружиной. Реполов, вздохнув, сложил листовку. Нет, ничего в этом манифесте не сказано о пенсиях.

Читает манифест и Козловский.

— Конец войне? — говорит он Дунину. — Не рано ли? Вы всегда начинаете с самых крайних слов.

Дунин видит, что теперь Козловский держится намного увереннее, чем раньше.

— А при Гучкове и землю и волю обрели. Так вас понимать, что ли? С этим вы пойдете к народу?