Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Даже здесь, в большевистском комитете, человек с длинными усами робко кашлянул, снял шапку, помялся, снова кашлянул и наконец решился:

— Значит… выводите?

Полотнище уже было расписано. Воробьев проверял свою работу.

— А к примеру… Вот эти слова — о чем бы они?

— Сразу не объяснишь, — отвечал Воробьев. — Тут большой разговор нужен. Это понять надо.

— Понимать это все, верно, надо, — вздохнул усатый. — У вас, говорят, главный есть — Буров. Я к нему насчет понятия. Повидать бы его.

— А имя тебе?

— Имя мне — Бондарев, Матвей Степанов.

— Откуда?

— Из железокотельной.

— Глухарь, значит?

— Покуда еще не так, чтобы очень, но без этого не обойдется. На правое туговат — даже музыку в трактире плохо им слышу.

— Иди в ту залу. Буров там.

Матвей Степаныч на носках огромных сапог осторожненько переступил порог.

— Записываться, что ли, к нам пришел, товарищ Бондарев? — спросил Буров.

Бондарев испуганно замахал руками.

— Где мне записываться. Я только насчет правды, как говорится, узнать.

Брахин, сидевший тут же, сразу вскипел:

— А у нас что, правда каждому напрокат? Поносил да бросил? К нам за правдой, а записывался небось у трезвенников?

— Был и у трезвенников, — вздохнув, смиренно согласился Бондарев.

— Под молитву записывался, что пить не будешь?

— Под молитву.

— А выдерживал? — вдруг спросил Буров, выразительно посмотрев на Брахина. Тот, видимо, опять готовился сказать что-то колючее.

— Ну, разве с месяц выдерживал.

— А больше?

— Ни в какую, — усмехнулся Бондарев.

Усмехнулся и Родион. Простой и понятный человек стоял перед Буровым. Свой… но уж больно темный человек. Может, и на маевках бывал, и речи подпольщиков слушал, и даже читал листовки. А на заводе покупал за пятак бульварную газету и углублялся в чтение романа из жизни большого света.

Отставший это человек, и многое еще потребуется, чтобы разбудить его.

Бондарев и сам понимал, что сознание у него темное.

— Конечно, не ко времени это, — признался он. — Как литейщики говорят, товарищ Буров Родион Степаныч, в голове у меня… ну будто «козел» [2] «Козел» — застывший металл в плавильной печи. засел.

— Выбивать его надо…

— Надо, конечно. Да как бы башку при этом не расшибить.

Брахин презрительно посмотрел на Бондарева, снова хотел сказать что-то едкое на этот раз насчет «козла», но опять встретился взглядом с Буровым и промолчал.

— Зачем же ты пришел, товарищ Бондарев?

— Тут не моя одна правда, — заторопился Бондарев, — тут, понимаешь, многих правда. Я, как это теперь говорится, значит, делегат и целой компании нашей.

— Да что это за компания?

— Ступина из меднокотельной знаешь? Павла Егорыча Солова из новосборочной? Силантьева из цепной? Корзухина из ремонтной?

И он назвал еще имен десять.

— Знаете их?

— Нет, не знаю их. Но какое у тебя все-таки дело?

— Все ходим, говорим между собой — платить или не платить? И не можем решить. И так примеряемся и этак, даже ругались промеж себя. Платить или не платить?

— Кому платить-то?

— Да Ноткевичу, Тавиеву. Им.

— А, вот оно что! В заклад носил?

— Всю жизнь носил. Все годы. — Бондарев обрадовался тому, что Буров его понял с полуслова. — Да не в заклад, не в заклад. Что у меня для заклада есть! Под расписку брал. Приходим мы теперь в сомнение — неужто платить? Ходили мы и к Александру Модестовичу Козловскому. Посоветуй, значит.

— А Александр Модестович что вам советует?

— Мало понятно. Перво-наперво борись, говорит, за светлую жизнь. Вникай, говорит. Говорит, что наобум нельзя. Говорит, будут новые законы. Говорит, жди, объявка будет от Учредительного собрания. А какая она, объявка, будет? И чего учреждать-то будут для нас?

Буров переглянулся с Брахиным.

— Даже это Козловский до Учредительного собрания хочет оставить.

— Портится он, портиться он начинает, — проворчал Брахин. — Ну, я и пропишу Модестычу.

Ему надо было обратить против кого-нибудь свое раздражение, которое почему-то все накапливалось в нем.

Два приветливых домика с чистеньким крыльцом — кто не знал их в поселке? Добрая половина устьевцев поднималась по этому крыльцу. Жили в домиках Ноткевич и Тавиев, два устьевских финансиста. Оба — старики, но разные. Ноткевич попроще, приветливей, как и весь его домик, говорун и остряк. Тавиев — молчалив. Ноткевич показывал серебряные часы и предлагал купить их. Он вынимал всегда одни и те же часы — помятые, с ключиком для завода. Какой-то унтер взял их, как приз за стрельбу, и сплавил Ноткевичу.

— Царские часы, — шутил Ноткевич.

На крышке был портрет царя с царицей.

— Как же они нынче ходят? — в тон Ноткевичу спрашивал устьевец.

— Ходят они нынче в четвертной.

— Господин Ноткевич, да им цена-то в девять, от силы в десять с полтиной, — молил устьевец.

— Царским-то часам! — качал головой Ноткевич. — На царском заводе состоишь, а такие слова произносишь.

— Да они и не ходят.

— А тебе требовается, чтоб ходили? Сейчас починим царские часы.

Ноткевич доставал лупу, открывал крышку, трогал пружину. А дальше происходило одно и то же, что и много лет подряд.

— Да не требовается, чтоб часы ходили. Надо… чтоб подешевле покупка обошлась.

Оба знали до последнего слова старый обряд покупки помятых серебряных часов. Ноткевич совершал обряд с важностью феодала, который принимает у вассала землю в обмен за покровительство, а потом дарит вассалу эту же землю. Отступлений от формы Ноткевич не допускал. Он был не только веселый, но и осторожный человек.

— Что ж… Пишите, господин Ноткевич.

И Ноткевич писал, что мастеровой Устьевского завода такой-то купил у него в кредит серебряные часы заграничной системы за двадцать рублей, что эту сумму мастеровой такой-то обязуется уплатить тогда-то. Написав, Ноткевич говорил:

— С покупкой. А теперь продай мне часы за наличные. За наличные с уступочкой полагается. Что возьмешь?

— Пятнадцать мне надо, господин Ноткевич. До зарезу надо. Никак не меньше.

— Уж и пятнадцать. Сам сказал, что от силы стоят они девять с полтиной.

Устьевец уходил с десяткой в кармане, подписав обязательство на двадцать. По дороге встречался знакомый.

— Куда ходил?

— К Ноткевичу часы смотреть.

— С церемонией?

— С церемонией.

Тавиев предлагал на выбор четыре брошки с монограммами дутого золота — «Вера», «Надежда», «Любовь», «София».

Тавиев шутил неумело и противно:

— Покупай «Софию». Может, у тебя в посаде есть такая Сонечка. Подаришь ей.

Происходил такой же обряд продажи.

Был еще и третий финансист, Петухов, но к нему ходили только те, кому Ноткевич и Тавиев опасались давать, зато и брал Петухов больше всех. Это был угрюмый неумолимый человек. На его совести было не только разорение убогих должников, но и одно самоубийство. Этого ему не забывали, и Петухов с опаской ходил по улицам, а дом свой застраховал в крупную сумму.