Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

В большом зале Ленин сначала внимательно слушал речи людей другой стороны, привычным жестом приложил руку к левому уху, а потом отнял руку, поняв, что слушать больше нечего.

Люди, ушедшие из зала, разом облегченно вздохнули, словно хотели сказать: «Фу, что за нелепый день», — и шумно заговорили. В углу за столом Ленин, прищурившись, писал резолюцию.

Вот и дописана резолюция, и Ленин, потянувшись, говорит:

— От этой скуки можно устать. Они конченые люди. Ведь многому учились, других учили и когда-то смело шли и на каторгу и на виселицу. А теперь встали на дороге истории и думают, что удержатся на ногах. Впрочем, они уже очень мало думают. Они обещали землю народу и не решились ее дать. А если большевики дают землю, то земле анафема. Мы вводим новый календарь вместо устаревшего — так анафема и календарю. Если бы завтра большевики сумели открыть детские дома для всех военных сирот, то и детским домам — анафема. Пойдемте, товарищи. Здесь больше нечего делать.

И он вспомнил слова Маркса:

— Крот истории хорошо поработал. — И, чуть помедлив, добавил: — И в какое короткое время! Вот это особенно замечательно.

В этот час по Шпалерной улице, которую спустя несколько лет назвали именем рабочего Воинова, убитого здесь в июле, шли в демонстрации защитники опоздавших законодателей. Для того чтобы их казалось больше, они построились узкими рядами. Козловский — с ним уже было только десять заводских, пятеро отстали в городе — развернул знамя, расписанное славянской вязью.

Вожаки колонны подошли к красногвардейской цепи. Они потребовали пропустить колонну на Шпалерную и получили отказ. Пожилой красногвардеец пояснил:

— Вы не участвуете в текущем моменте.

Козловский обернулся к колонне и запел: «Вихри враждебные веют над нами!» Никто бы на заводе не поверил, что у Козловского бывает такой пронзительный голос. Пел он злобно и торжественно.

Начальник отряда выстрелил из нагана в воздух и спросил:

— Граждане хористы, может, на этом кончим?

Не допев, жидкая колонна разбежалась по пустому Литейному проспекту.

После того как большевики покинули зал, Родион поднялся на хоры. Именные места — места Ленина, соратников Ленина, место его, Бурова, — оставались пустыми. Зал был наполовину пуст. Еще произносили речи, и запоздавшие законодатели правили листки стенограммы. Но они, как сказал пожилой красногвардеец, уже «не участвовали в текущем моменте».

Буров был на хорах однажды шесть лет тому назад, когда рабочий депутат устроил ему пропуск на одно заседание Государственной думы. Он заглянул тогда вниз и встретился взглядом с депутатом, сидевшим на крайней левой скамье. И тот сделал незаметное движение, которое о многом говорило, — вот, мол, с какими зубрами приходится заседать. Да, внизу на депутатских местах были родовитые помещики, державшиеся небрежно, как хозяева этого зала, откровенные погромщики с тупыми квадратными лицами, немало попов, кулаки, называвшие себя крестьянами. Это было большинство, наглое, упивавшееся своей ролью. И все же и тогда сюда залетали отзвуки настоящей жизни. Здесь шла тяжелая для рабочих депутатов борьба.

Здесь в те годы порою в речи рабочего депутата звучало и ленинское слово. Но кто бы сказал, что оно тайными путями пришло из-за рубежа? В том д а л е к е, которое Ленин называл не прекрасным, а проклятым, он видел родину так, словно и не покидал ее. Потому-то и звучало ленинское слово так, как будто родилось оно здесь, убеждающе, по-деловому, полное жизненной силы.

А сейчас Родиону не с кем было встретиться взглядом. Не осталось жизни в пышном зале.

Неужели только час тому назад Ленин сидел вот там? Родион поглядел вниз, на безжизненный зал, и подумал: «Да, конец, и какой жалкий конец». Мимо по хорам шел Берг, гость собрания. Он недобро поглядел на Бурова, хотел сказать что-то колкое. Родион спустился, взял пальто и ушел из Таврического дворца.

Отряды Красной гвардии бивуаком стояли вокруг Смольного. Тысяч двадцать вооруженных рабочих собрались на площади. На берегу позади Смольного обнажилась земля. На Неве показались полыньи, и черная вода, выступившая на поверхность, сердито поглощала редкий, лениво падавший снег.

Это были дни оттепели. Тонкий снег, покрывший на ночь площадь, прорвался во многих местах. Видны были следы подбитых гвоздями тяжелых сапог, калош, автомобилей, пушек и санитарных двуколок.

Стояли с ночи. У костров грелись пестро одетые красногвардейцы — кто в зимнем пиджаке, кто в ватнике, выданном из интендантства, в кожаной тужурке, кто подпоясал осеннее пальто шарфом. Подрагивали застывшие от неподвижности лошади. Везли походные кухни, цинковые ящики с патронами, муку.

У костров знакомились красногвардейцы разных заводов. И у костров они прощались с женами.

Все эти двадцать тысяч питерцев должны были сегодня отправиться на запад, в те места, где оголился фронт и, где уже собирались генеральские отряды, устремлявшиеся на Дон к Каледину.

С Невы было видно окно Ленина. Всю ночь в дверь к Ленину входили народные комиссары, делегаты от заводов, военные работники. В кабинете Ленина сидели фронтовые солдаты, только что приехавшие в столицу. Ленин показывал им на карте самые слабые участки фронта, стрелки, которыми были отмечены ближайшие удары неприятеля, жирную изогнутую стрелку от Балтики на Петроград. Фронтовые делегаты, не отдохнув ни минуты, пошли к поездам, увозя с собой в окопы слова Ленина.

С каким трудом доставался мир, мир, который был провозглашен сразу же после победы народа! Осенний заговор капиталистов и генералов облегчил врагу поход на столицу. И он собирался диктовать свою волю во всем.

Генерал Гофман, по должности начальник штаба германской армии, а по существу командующий, держался загадочно. Он принимал мир, но собирался занять столицу России. Он готовил себя к этому много лет. Его считали самым подходящим генералом для движения на восток. Он знал русские крепости, русские дороги, он знал даже о ссорах между русскими генералами. Он предвидел, что из-за раздоров, которые начались в русско-японскую войну, — Гофман был ее свидетелем, — Ренненкампф в Восточной Пруссии не придет на помощь Самсонову и можно было решиться осенью четырнадцатого года на дерзкий маневр. Это поможет создать легенду о победе при Танненберге. От людей будет скрыто, что не доблесть германских солдат, а прямое преступление генерала русской службы принесет русским войскам горькое поражение.

Говоря о мире, Гофман готовился занять северную столицу. И никогда он, Гофман, автор книги о походе на восток, не поймет, почему оказалась невыполнимой эта задача. Те заводы, которые послали вооруженных людей на площадь перед Смольным, жаждали мира, как и вся страна, но никакая сила не заставила бы их отдать свой Петроград. И двадцать тысяч человек пришли с заводов для того, чтобы помочь стране в грозный час. Двадцать тысяч человек направились на рубежи развалившегося фронта. Это были те люди, о которых Ленин говорил, что они умрут, но не дрогнут.