Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Чернецов велел поставить рамку на четыреста. Красновцы продолжали рысить. Еще саженей двести — и кони ринутся карьером. Отряд в цепи лежал спокойно. Цепь могла выдержать. Но парня «попить, что ли» била лихорадка. Он вдруг стал отползать на локтях. Чернецов встряхнул его.

— Дурак, на локтях от коня не уйдешь!.. Выбери одного на мушку и смотри за ним… только за одним.

И тут же бешено закричал:

— Огонь!

Он чувствовал, что это та самая секунда.

Залп, второй, третий. Заработал пулемет, скрытый за кустом. Рассеялся дым, и уже стало видно, что линия конницы расстроена и кони без седоков испуганно кружат по полю. В карьер не удалось перейти. Казаки не хотели больше рисковать — они повернули назад. Теперь они без пехоты в атаку не пойдут, а пехоту взять неоткуда.

Боевой день кончался. Керенский прятался и от матросов, проникших в Гатчину, и от своих же казаков. Анисимовна везла раненых из Новых Сузей. Часом раньше из Новых Сузей в столицу ушел траурный автомобиль. В нем везли товарища, который три месяца назад просил Бурова в Смольном собрать на заводе деньги для выкупа арестованного большевика, — девушку, убитую на глазах у сторожихи из комитета.

Под вечер заняли Царское Село. Отряд Чернецова вернулся домой. Привели с собой гнедую лошадь с белой мордой, пойманную на поле, когда стрельба остановила казачий карьер. Лошадь тут же прозвали Белоголовкой.

На другой день коляску, запряженную Белоголовкой, подали к крыльцу доктора Сухина.

Он впервые в жизни ехал к больному в экипаже.

Через два дня Дунину сказали в партийном комитете:

— Иди принимай посад! Людей у нас покуда мало. Ты у нас будешь и милиция, и суд, и городская управа, и продовольствие. А там… подошлем помощников.

Дунин пошел было, Родион вернул его от дверей.

— Вот что… Ты старика Берга сменять будешь. Так с ним поделикатнее.

— Понимаю, — улыбнулся Дунин. — Деликатно проводить в славное прошлое.

— У тебя, Филипп, смешных слов много, но тут ни-ни. Будет ругаться — ты молчи. Предложи ему работу по культуре. Нет, постой, Филипп. Позволь-ка я сам это проведу, хотя я здесь партия, а не власть.

И Родион отправился к Бергу.

Берг поднял на него побледневшее от злобы лицо. От красивой старости в эту минуту ничего не оставалось. Он сутки готовился к встрече, хотел быть холодным, величественным, придумывал внушительные слова, полные строгого достоинства.

Но Буров вошел просто и уверенно, и старик тотчас почувствовал свое бессилие.

— Отлично, оч-чень хорошо! — говорил Берг.

Затряслись тяжелые мешки под глазами.

— Хорошо-с! — пронзительно выкрикнул старик.

Он с треском выдвинул ящик, другой.

— Дел никаких. Пусто-с! Объяснения давать вам не намерен.

Берг схватил со стола последний карандаш, сломал его о колено, бросил в горящую печку.

— Заводите новые дела! Вы нам не наследники.

— Эх, Алексей Семеныч, не дело все это.

Буров посмотрел на него с грустью. Берг театрально поклонился ему в пояс.

— Спасибо! Я отцам вашим «Хитрую механику» читал. На чухонском берегу. Спросите здешних стариков — они еще помнят.

— За это всегда спасибо!

— Заводите новые дела! — Берг скомкал и бросил в огонь какую-то бумагу. — Заводите! Только надолго ли?

— А вот за эту хитрую механику спасибо никто не скажет.

— Да?

— Да! Ну, Алексей Семеныч, зачем вы в саботаж ввязались? Почему бумаги сожгли? Нас не удастся с толку сбить.

— А вы чего, собственно, ожидали от нас?

Буров был правдивый человек.

— Я лично ждал, что не с ними будете вы.

— С кем же?

— Знаете.

Берг схватил фуражку, быстро вышел, вернулся, хотел было еще что-то сказать, круто повернулся и захлопнул за собой дверь, но перед этим обернулся, посмотрел. В его глазах была старческая жалость к себе и ненависть к Бурову.

— Вот была «Народная воля», — неизвестно к кому обратился Буров, стоя посреди комнаты. — Об Олекме рассказывал. А на поверку… Последний карандаш в печку бросил, чтоб нашей власти не достался.

— Да уж, разошелся старичок, — отозвался молодой милиционер.

На пороге показался Дунин.

— Ну, Филипп, ничего у меня не вышло. Продолжай ты, власть.

— Пойдем в городскую управу, — приказал Дунин милиционеру.

Там они нашли совершенный хаос. Отчеты исчезли, нельзя было понять, сколько осталось муки на складе. Бумаги в папках оказались перепутанными. Дунин стал перелистывать их и сразу же почувствовал себя беспомощным. Он открыл шкаф и наткнулся на лист бумаги, на котором крупными буквами было написано: «А ну, разберись, комиссар!» В эту минуту его охватила неудержимая ярость.

— Ну если на такое вы пошли, то погодите, — проговорил он сквозь зубы и приказал милиционеру: — Собери-ка наряд.

Через час в милицию были приведены арестованные служащие управы.

Два дня Прутковская — женщина с испанским гребнем в волосах, та самая, которую посадили рядом с Бергом, когда Козловский устроил в его честь «чашку чая», — водила с собой в милицию устьевских дам. Дамы носили арестованным цветы, еду, конфеты. Еду Дунин передавал, а цветы предлагал унести.

— Чем виноваты астры? — высокомерно спрашивала Прутковская.

— У нас тут не красота, а политика. Не артисты, а саботажники под замком сидят.

Утром Дунин подходил к камерам, стучал в дверь, окликал арестованных:

— Дела согласны распутать?

В камерах молчали.

— Ну, посидите, наберитесь ума.

Явился Берг:

— Я к вам от имени демократической общественности… Эти аресты позорны. Вы что же, устрашать начали? Скоро однако же.

— Да, устрашаю! — Дунин вскипел и в сердцах хватил кулаком по столу. — Устрашаю… от имени общественности, которая голодает. Пусть распутают дела и идут ко всем чертям! Такие нам не нужны.

— Но в камерах грязно, темно, сыро.

— В этом вы с управой виноваты. Небось, когда наших при вас сажали, не болела у вас голова, что в камерах грязно. За восемь месяцев при Керенском не могли камеры почистить.

Берг как-то сник и стал беспорядочно теребить бороду.

— Вот сейчас позову их, вы с ними поговорите, — предложил Дунин.

— Нет, нет. — Берг поторопился уйти.

На четвертый день арестованные дали подписку распутать дела.

Много людей ходило в эти дни к Дунину. И дела встречались такие, что Дунин робел. Сколько неожиданных задач возложило на него время.

Немолодой солдат в замасленной папахе хмуро объявил:

— Товарищ новый комиссар, у меня, должно, дома убийство будет.

— Весело. Кто это кого убьет?

— Я жену.

— Ты что же, на фронте тронулся?

— Нет. Из-под Двинска я вернулся. А дома чужого дядю застал! Говорю жене, как дальше быть? Плачет она, винится и от дяди не отказывается. Мне мальчишка еще под Двинск писал.