Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

С Пулковской горы были видны переплетающиеся и расходящиеся дороги, рельсы. По дорогам, как и всегда, тянулись из города подводы. Медленно катилась паровая трамбовка. Скот ходил по озими. Поля серебрились первыми заморозками.

На Царскосельской, на Балтийской, на Варшавской дорогах поездов не было. Эти дороги закупорил Керенский. С высот было видно, как к деревушкам и дорогам стягиваются из столицы солдатские, матросские, красногвардейские отряды. Если из этих потоков вырывался вперед черный или серый комок, то можно было понять, что из Смольного спешит штабной автомобиль.

Унтер-офицер Чернецов, который в первые дни после Февраля обучал устьевских красногвардейцев, теперь командовал отрядом. Отряд остановился у Верхнего Кузьмина. С правого фланга с минуты на минуту на поле должны были показаться красновские казаки.

Чернецов смотрел в бинокль в сторону Царского Села. Он долго, проверяя себя, рассматривал деревья — не спрятана ли в них артиллерия? Никто еще не двигался. День начинался спокойно. Казалось, что он так и окончится в этой неподвижности. Но бывает на войне такая тишина, которая тревожит фронтовика острее, чем выстрелы. Это тишина ожидания, неразгаданности того, что собирается предпринять враг.

По цепи передавали приказ полевого штаба: «…не отступают и не сдаются войска свободного народа…»

В комнате полевого штаба солдат, пробравшийся спокойными пока полями из Царского Села, рассказывал под хохот матросов о Керенском:

— Приехал он грозный. И руку за спиной держит. И глядит орлом. Приказал построить пехоту — и нет у него пехоты. Генералы стоят злые. И когда он узнал, что пехоты у него нет, он к генералам с улыбкой, будто на хлеб просит. Ему даже и не отвечают. Все вертится возле генералов. Хотел говорить речь казакам. Тут генерал на него даже крикнул: «Вы нам не речь, вы пехоту давайте». Тут он обратно сел в машину.

Чернецов еще раз проверил оружие и молча оглядел своих. Первый раз ребята вступали в дело — и в какое дело! В бой с кавалерией. Ему военная выдержка далась двумя годами фронта, двумя ранами, газами. Он и сегодня был в шинели с георгиевским крестом. Если не глядеть на цепь, на бойцов в разной одежде, то можно на минуту представить, что ты в Польше, за Варшавой, два года назад, когда начинали зарываться в тысячеверстные окопы от моря до моря.

Да… Так, если забыть, что в цепи лежат устьевские ребята, то вот-вот… он увидит на горизонте флаги немцев, выдвинутых далеко вперед, чтобы замкнуть русских в кольцо. Мало, мало военной выучки у устьевских ребят. Что же произойдет через час? Погибнуть? Не раз это висело над ним на фронте. И не страх держал его в напряженности. Неужели красновцы прорвутся к столице? Он лучше, чем молодые парни, которых ему поручили, знал, на что способны красновцы. Они станут не победителями, а карателями. И от этой мысли Чернецову было трудно сохранять хладнокровие, которое обязательно для командира. Но он пересилил себя и казался спокойным.

Сейчас на горизонте золотятся купола Царскосельского собора. И гораздо выше куполов врезается в небо тонкая мачта радиотелеграфа: от нее дорога во все концы мира. Два дня тому назад отсюда во все страны уходили слова Ленина.

— Обедай с нами! — закричали Чернецову балтийцы.

У них дымилась походная кухня. Отряд Чернецова ничего не взял с собой.

— Пришли с запасом, а ушли из города совсем без запаса. Взяли в Финляндском полку пустую кухню. Так и повезли пустой. Заехал я на кожевенный завод. Там обед варится, хороший обед, с мясом. К повару: «Одолжи новой власти обед». Он испугался и говорит: «Мездрильщики в ножи возьмут. Отпетая, говорит, публика». Я говорю: «Ничего, скажи, что для Красной гвардии, которая в бой идет». Однако вызвал он мездрильщиков. Я им: «Не будете ругаться, если обед возьмем?» — «Ничего». И даже говорят: «Бери без отдачи». Правда, я им тоже пуд гречихи оставил, — рассказывал рабочий с Балтийского завода. — А мездрильщики так со мной попрощались: «Но если вы отступите, сукины дети…»

Пообедали на краю канавы. Разведка донесла, что неприятель начал передвижение. Чернецов еще и еще раз оглядел товарищей. При атаке кавалерии главное — глаз и нервы. У него это было. А у них? Он один опытный солдат в этом отряде. Буров и Дунин — его учителя в политике — сейчас лежали в цепи рядовыми.

Но раньше чем показалась кавалерия, за цепью разорвались снаряды.

— Ложись! — яростно закричал Чернецов, глядя на молодого парня из своего отряда. — Да что ты… торчишь… как дубина?.. Ложись!

Парень широка улыбался, беспечно и вместе с тем испуганно. На шее у него висело две связки бубликов. Он не хотел лечь с ними в грязь и беспомощно стоял во весь рост под снарядами. Чернецов схватил парня в охапку и с силой пригнул к земле. Парень лег и стал раздавать бублики товарищам, чтобы не пропали. А снаряды перелетали через цепь и разрывались в огородах.

Чернецов решил держать этого парня рядом с собой. Он совсем еще зелен, — видно, из любопытства пристал к отряду. Таких на фронте звали «попить, что ли». Бывало, молодой необстрелянный солдат поднимался в неглубоком окопе во весь рост: «Пойти попить, что ли?» — и падал с простреленной головой.

Артиллерийская стрельба смолкла. Наступила короткая пауза, вслед за которой начинается атака.

— Лежи, лежи, — говорил Чернецов товарищам. — Сейчас он пойдет…

Казаков различили за версту. Они шли обыкновенной рысью, будто и не в бой. Погодя казаки вынули шашки и стали помахивать, легко и спокойно, словно для того только, чтобы размять плечо.

— Без команды не стрелять! — крикнул Чернецов своим. — Буров! Савельев! Все!

Это звучало: «Смотрите и за другими!» А про себя Чернецов проворчал:

— Знаем мы эти штучки.

Эти «штучки» он видел еще три года тому назад в Восточной Пруссии. Нервы отборной, хорошо выученной прусской гвардии сдавали тотчас. Это было для нее нестерпимо. Казаки молча и медленно рысили версту, половину второй версты помахивали саблями над головой, и на клинках играло солнце.

И вот наступала страшная минута. На половине второй версты казаки вдруг начинали дико завывать, и кони переходили в бешеный карьер. Вой катился по полю впереди безудержных коней. Гвардейская цепь тотчас распадалась. Прусская пехота бросала винтовки. Люди, обезумев от ужаса, бежали назад или оставались на месте и, уронив винтовку, закрывали лицо руками. От пехоты на поле оставалось крошево.

Чернецов это видел не раз и тогда же понял, в чем спасенье пехоты. Надо сбить карьер перед самым его началом, надо спокойно установить эту секунду. Каждый должен выбрать одну живую мишень. И если на полуверсте стрельба будет меткой, карьер оборвется, не начавшись: в это мгновение пехота становится сильнее кавалерии. И может не понадобится команда: «От кавалерии закройсь!», когда солдат поднимал винтовку над головой, держа ее двумя руками параллельно плечам.