Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Вынул измятую бумажку, сдунул с нее махорку.

«Батька, — читал Дунин, — вчерась Керенского скантовали. С немцами будет замирение. Все так говорят, не сумлевайся. Батька, ты приезжай, а то мамка за другого выходит. Он нам не по душе. Сердитый, Москву за уши показывал…»

— Тяжелое дело, — задумался Дунин. — Надо тебя развести.

— Разведите, а то дома убийство будет. Маш, — позвал солдат.

Из коридора вышла женщина, молча села в стороне.

— Как вы скажете, гражданка? Насчет нового? Это что же, прочно у вас?

Дунин с трудом подбирал слова.

— Привыкла к нему, — тихо ответила женщина.

Была она такая растерянная, такая виноватая, что Дунин не решился ее укорить.

— Придется вас развести.

Дунин писал справку о разводе и говорил:

— Все война наделала.

— Война, — вздохнула женщина.

— Иди в Совет, к товарищу Башкирцеву, он тебе печать поставит.

— Товарищ комиссар, а эта бумага верная?

— На советской земле верная, а если к Каледину попадешь — не показывай. Постой, как вы насчет детей решили?

— Старшенький к нему идет, — виновато улыбнулась женщина. — Меньшой при мне.

— Меньшому помогать будешь?

— Мне покуда самому помогать надо, — отвечал солдат. — Белья смены нет. На мне все казенное. Как поднимусь, ну тогда…

— Прокормлю, не надо, — говорила женщина.

Дунин пожал плечами — новых законов об этом еще не было.

Слух о его решении обежал поселок, и к Дунину заявлялись другие с тем же.

Инженер Нейман робко осмотрелся.

— Товарищ комиссар, действительно ли так просто теперь развод получить?

— А вам зачем? — Дунин старался не показать своего любопытства.

Как неприступен был прежде Нейман в цехах! А теперь он разразился почти со слезами:

— Жизнь мою испортила. Мещанка, сплетница, злючка!

— Что вы, что вы! — Дунину было неудобно и интересно.

— Не могу больше! — кричал Нейман. — Какой стыд был этот суд из-за прислуги! Помните? Товарищ Горшенин тогда прокурором был. Обморок закатила. Ведь все ложь это. Мне месяц жизни с ней за год считать надо. Хватит! Никто в меня камень не бросит.

— Да какой там камень! Вы проще.

Инженер помедлил, а потом спросил так, как спрашивают о главном:

— Товарищ Дунин, а если я эту бумагу получу, она юридическую силу имеет?

— На советской земле имеет силу, — убежденно повторил Дунин. — А если к Каледину попадете…

— Значит, не… повсеместно?

Нейман сказал, что еще подумает. За разводом он пришел через шесть лет.

Удавалось и мирить. Дунин стоял в большой комнате и горячо, находя удачные слова, убеждал, что жизнь ломать из-за пустяка не следует.

— Что вы можете, гражданка, ему предъявить? Накричала ты, будто Ванька Каин, а не муж. А в общем, он не хуже других. А ты, гражданин, в чем можешь обвинить? Тоже слова говорил, что и сорока и язва. Разобрались мы сообща — и ничего не остается. Развести-то можно. Только с божьим благословением что будете делать? — Показал на мальчишку. — Как растить? Тех, с Павловской улицы, я, верно, развел. Так там убийство назревало. Война подвела. А вам горшки да соседские сплетни закрыли жизнь.

Бывало, он убеждал. Женщина говорила мужу:

— Подержи Мишку, я самовар поставлю, товарищ комиссар с нами чаю попьет.

— Спасибо, некогда мне.

Решения надо было принимать моментально, на месте. Дунин чувствовал, что иначе он запутается.

Дома поздно вечером он делился сомнениями с женой:

— Законов еще нет, а решай.

— Решай по совести.

— Конечно, по совести. Да мне люди судьбу несут. Разбираться в ней надо. Ты и на то и на это ответ дай, А где было учиться всему этому?

Он озадаченно и смешливо крутил головой.

— И все время в деле. Даже испугаться некогда, Паша.

— Слыхала я, — говорила польщенная Прасковья Тимофеевна, — что разбираешь ты правильно.

И Дунин, на которого возложили и милицию, и суд, и управу, разводы, свадьбы, рождения, смерти, воду, свет, раздел наследства, беспокойно засыпал до утра. А утро приходило еще более хлопотливое. Порою Дунин видел, что ошибается. Утешал себя тем, что исправит, когда придут новые законы. Неожиданно пришлось вмешаться в церковные дела.

Вызванный повесткой, священник Пасхалов тотчас с полной готовностью явился к Дунину. Дунин теперь был для него не маленький рябой человек, которого так неудачно и во вред себе летом обозвал «еретиком», а новой властью, по всем признакам властью решительной.

Но власть сразу же огорошила Пасхалова вопросом:

— За теплоту, за светлоту сколько берете?

— То есть? Виноват?

— Свет для церкви кто вам дает?

— Завод, как известно.

— Да, покуда завод. И бесплатно. Оно бы не надо вовсе. Да есть еще верующие, обижать мы их не хотим. Вот вы зато их жмете.

— Чем же я их жму, помилуйте?

— Мы как хлеб распределяем? Кто богаче, тому меньше. А вы — кто богаче, тому больше света. Тоже классовое распределение, только наоборот. Когда за сотнягу венчаете — свет во всей церкви, за четвертной — алтарь освещен. А за десятку — так и венцов не видно. У меня две жалобы лежат.

— Поверьте, — оправдывался Пасхалов, — это, должно быть, дьякон с дьячком… Конечно, при теперешнем равенстве… Какие же принять меры?

— Твердые цены мне для вас ввести, что ли? Торговлю светом бросьте, вот что. Одинаково светите всем. Не то выключим свет.

И когда Пасхалов ушел, Дунин сказал сам себе:

— Втирается, подлец, на дьякона и дьячка валит.

Он был недоволен собой. Ему казалось, что он не додумал в этом деле. Но не мог же он допустить, чтобы в церкви торговали заводским светом!

Долго размышлять ему об этом не пришлось. За окном ребятишки загалдели:

— Монастырев топится!

Дунин побежал к реке. Сейчас он прекратит раз и навсегда скоморошьи сцены!

Монастырев, давно уже пропивший совесть, гнилой человек, штрейкбрехер, которого гнали от заводских ворот в февральскую забастовку, принялся за старое. Пьяный, он, бывало, бросался с Горбатого моста. Городовой, надуваясь, кричал вниз:

— Вылезай, сукин сын! Не безобразь! Я тебя!

Монастырев хрипло отвечал:

— Не выйду, пока не пожалует их превосходительство.

Являлся генерал Реполов. Он, хихикая, спрашивал с моста:

— На что жалуешься, земноводное?

— Имею претензию на судьбу, ваше превосходительство. Пожалуйте на полбутылки.

Реполов приседал от хохота.

— Ну, лезь, земноводное! На!

И клал двугривенный на перила.

Так продолжалось лет двадцать. В этих сценах было что-то унижавшее весь поселок.

А теперь Дунин, принявший власть, наклонившись над перилами, сказал с невыразимым презрением:

— Слушай, холуй! Потонешь или нет — никому дела нет. На работу мы тебя пустим, но ни один прогул тебе не простится. Судить будем при всем народе, подлую душу твою вывернем.