Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

У костров слышались голоса. Женщины долго оставались и после прощания с мужьями.

— …а написать-то оттуда можно? Ты пиши.

— …с вами тогда встречались у Царского, как Керенского отбили. И теперь вместе идем.

Это говорит путиловец обуховцу, которого сейчас узнал на площади.

— Тогда музыкой встретили. Комиссар наперед послал в город, чтобы музыка на вокзал пришла.

— И сейчас музыка.

Небольшая воинская часть привела свой оркестр. Оркестр не переставая играет на площади, но к нему почти и не прислушиваются.

Путиловец оглядывается вокруг.

— Сегодня мы Красная гвардия разных возрастов, но одной закалки. Хватит ли ее?

— Закалки хватит, а вот выучки…

— Это да, брат. Старой армии почти что нет. От нее только оружие осталось.

— Зато флот на месте, — горячо подхватывает моряк. — Флот не кончился.

— Флот — особое дело.

— И корабли в готовности, и людей он на сушу дает.

— А что же на месте старой-то армии? Одними нами не обойтись.

— Новая будет. Без нее нельзя.

— Но какая она будет? Одни добровольцы, что ли?

— Пока что не скажешь.

— А тяжелое у нас дело, ребята. Даже не представляю себе, какой он сейчас, фронт.

Это мысли и слова рабочего Петрограда, первых революционных оборонцев, собравшихся февральским утром возле костров у Смольного.

Женщина, тяжело дыша, подбегает к костру.

— Вот… достала у спекулянта за углом.

И сует мужу в карман кусок запылившегося кирпичного чая, пачку папирос.

— …береги себя.

— Ну-ну, ничего! Скоро назад будем.

— …написать оттуда можно. Ежели дойдет не сразу, ты… ничего такого не подумай.

— Ежели что, то сразу сообщат тебе, — о том же говорят рядом.

Короткое молчание.

— Взял бы одеяло! Говорила тебе.

Вспомнив, что начинается день, что скоро проснутся дети, женщины медленно отходят от костров. Они идут на Охту, на Петроградскую, за Нарвскую.

Устьевский отряд снова пришел под командой Чернецова. Ему помогал Любиков. Возможно, Любиков и больше подходил быть командиром — он почти офицер. Чернецов сам говорил об этом Бурову. Но командовать Любиков наотрез отказался.

— Отвечать за них не могу.

— Так это ты про массу?

— Еще сто лет дозревать надо твоей массе!

— А до того, чтобы Керенского прогнать, она дозрела все-таки?

— Дотянули к этому. Тут все нам на руку играло. Война, генеральская глупость.

— Барские у тебя слова, красный вольнопёр.

Рядом вполголоса происходил разговор, не похожий на все, что говорили на Лафонской площади в ранний тревожный час. Средних лет человек, одетый в пиджак шинельного сукна, в старом картузе, тихо унимал высокую пожилую женщину. Это были муж и жена Корзуновы, тесть и теща Димы Волчка.

Случилось то, чего никак не могла предвидеть властная Федора Кондратьевна, неограниченно правившая домом.

В ноябре Дунин зарегистрировал брак Димы с дочкой Корзуновых. Федора Кондратьевна была при этом и даже осмотрела печати, чтобы не было обмана. Она стала мягче, заботилась о дочери и о зяте. Но и для нее было непостижимой новостью то, что муж, всегда покорный Корзунов, вдруг подался в заводский отряд и теперь уходит на фронт. Она проплакала всю ночь, бегала к соседям. И все поражались — Корзунов был тихий, недалекий человек, такой решительности никто от него не ждал. А он повторял одно:

— Пришел Буров ко мне домой, посидел, поговорил, и дом мой другой стал. Нам попы в жизни начадили, вот и дышали мы этим. А он, Буров, одним словом чад поповский вон, ну, не весь без остатка, а все-таки много. Легче дышать стало. Значит, какая сила у них в слове. Ты, брат, это пойми. Такую силу потерять жалко. Что, ежели потеряют? Тогда опять Федора Кондратьевна пять лампадок запалит и внук мне вроде не внук, а на дочке позор.

Он ждал, что у дочки родится сын.

— Зять идет по своей партийности, это уж положено ему, ну, и я иду. Я в военном деле опытней его. Я строевой солдат. В японской был. Могу пользу принести. Я за стрельбу серебряные часы и знак имел.

Напрасно наругавшись и проплакав всю ночь, Федора Кондратьевна поехала в город. Она и тут бранчливо убеждала мужа:

— Семейство не жалеешь, старый черт. Ну, зачем сорвался! Убьют тебя — пропаду я с ребятами.

— Теперь не пропадешь. В японскую обязательно пропала бы. Свои люди помогут. У них теперь все в руках. Люди нас слушают, не позорь ты меня. Одна ты такая на всей площади.

— Пускай одна, — визгливо заплакала Федора Кондратьевна.

Чернецов мигнул ребятам, те окружили ее так, что со стороны не видно.

— Зачем Козорезов не идет?

— Ну что ты? С кем сравняла. Этому все одно кто, только бы молодую бабу при себе удержать. А мне не все одно.

— Разговорился, старый дурак. То всю жизнь молчал, то слова разные… Жили мы спокойно…

— Для кого был покой, Федора…

— Я, что ли, тебе жизнь заедала? Если и была какая дурость, так ведь баба, простить можно.

— У меня зла к тебе нет. Жизнь прожили. Давай-ка попрощаемся, мать.

— Ну, прощай. Береги себя. — Высокая женщина прижала к себе мужа. — Ну уж, а с этим хочешь не хочешь, а я…

И незаметно для всех перекрестила его. Корзунов был очень смущен.

— Да не видели, отец… Сахар-то, сахар возьми, для тебя собрала. И табак.

И как много лет тому назад, перед японской войной, она запихнула ему в мешок махорку и потемневший сахар. Федора Кондратьевна, такая строгая прежде, пошла, обернулась, посмотрела на мужа, пошла дальше, еще раз прослезившись на ходу.

Среди двадцати тысяч людей на площади Дунин отыскал товарищей со своего завода. Дунин сдал дела в поселке и теперь часто дежурил в Смольном. Окруженный телефонами, он сидел в комнате недалеко от кабинета Ленина.

— Ну как Ленин? — спрашивали наперебой товарищи.

— Нас трое сменяются, а у него все свет в кабинете. И все время народ у него. Вчера тут фронтовые делегаты ушли, на приеме был… Ну, кто? Угадайте. Граф из французского посольства, военный, Люберсак, — Дунин старательно выговорил имя. — Вошел так это вежливо, ничего не показал, умеет себя держать. А потом мне Владимир Ильич говорит: «Видели, сколько у него злости в глазах? Он бы нас с вами, товарищ Дунин, с удовольствием повесил». А это было вечером. Владимир Ильич собирался на часок отдохнуть. И говорит мне дальше: «Да что графы, нам даже светлейшие князья пишут. Вы, товарищ Дунин, любите смешное, так вот вам на память. Когда мы жизнь по-нашенскому построим, посмотрите на это послание и посмеетесь».

— Что это? — Дунина тесно обступили.

Он вынул из кармана конверт. В нем лежал плотный лист бумаги с княжеским гербом.

— «…Милостивый государь, господин Ленин, — медленно читал Дунин, — прочитав в газетах декрет об уничтожении сословий, я открыл наудачу Гёте, и вот что я там прочел… Светлейший князь Волконский».