Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Вставай, правдолюбец!

Бородач отряхнулся:

— Машины стреляли?

— Какие там машины! Так, попугали малость.

— А попы где?

— Деру дали. Ты откуда?

— Недалече. Домой пробираюсь. Смотришь, чего в снег солдат зарылся? Неохота напоследок у самой деревни помирать.

— Иди к нам в отряд. У нас фронтовых мало. А нужны.

— Не, навоевался.

— А с купцами кто справится?

— Это вы как-нибудь. А мне к семейству надо.

Им довелось встретиться, но не здесь и не скоро.

Тут же Родион допросил рослого офицера, арестованного на площади, того самого, с которым говорил на станции:

— Ну, ехали поспать, забыться. А между прочим, по дороге заодно и свергнуть здешний Совет. Кто это с вами?

— Просто молодые люди.

— Это юнкера, которых мы в Питере на честное слово отпустили. А они снова за оружие? Больше на честное слово не отпустим.

Арестованных отправили в столицу. Остановка в Витебске была короткой. Спустя три часа поехали дальше.

Фронт приближался.

Встречались по дороге загнанные, остывшие паровозы. Отряд гнал воров, которые снимали с них медь. Видели брошенные санитарные повозки. Из соседних деревень сбежались снимать колеса. «И зачем вам колеса?» — кричали из вагонов. «На железо», — отвечали. На глухой станции к устьевцам пришла в слезах сестра милосердия. Ни один поезд не брал с собой раненых, а их было восемь вагонов. Уже неделю стоят здесь. Четверо умерли у нее на руках.

Пришлось закрыть семафор и выкатить на платформу пулеметы. Машинист остановленного поезда предлагал расстрелять его на месте — восемь теплушек он не возьмет, и без того большой перегруз. Солдаты этого поезда начали было щелкать затворами. С двух сторон на них глядели пулеметы. Это не помогло. Помогли слова Родиона. Он встал у вагона, из которого собирались стрелять, и сказал:

— Они умрут, если вы их не возьмете, такие же фронтовики, как вы.

Он сказал это спокойно, но спокойствие многого ему стоило.

Когда поезд ушел, прицепив теплушки, Чернецов сказал с горечью:

— Вот до чего свои фронтовики докатились…

— Сестрица-то молодая, а седая.

— Сказала мне, что здесь поседела. Вчера одному сама ногу пилила. Врач в жару лежит.

Чернецов предавался невеселым мыслям. Есть фронт или уже нет его? С ними едут солдаты, которых принимал Ленин. И они спешат довезти до фронта его слова. Приедут в знакомые места, а где девяносто седьмой? Нет девяносто седьмого. Ушел он день-два тому назад, покинул рубеж. Опустевшие окопы, чернеет труба кухни, жестянка противогаза, покривившаяся рогатка с колючей проволокой, обрывки газет, конвертов. Нет полка, нет батареи, которая стояла за ним, брошены орудия.

Буров угадывал его мысли.

— Что, служивый, задумался? — спрашивал он. — Вот лежит у Ленина на столе карта. Час за часом на ней он отмечает, что немцы ближе, ближе к Питеру подходят. Заслоном должны мы стать.

— Трудно, Родион Степаныч, — тихо отвечал Чернецов. — Ребятам не говорю, а вам скажу напрямик.

— Ребята тоже понимают, что трудно. Как же иначе? Сам ты видел, как солдата все эти годы разлагали и царские генералы, и Керенский, бойня в июле, ложь, такие офицеришки, как этот, что народ на племена теперь делит. А Питер все-таки сбережем.

На другой станции нашли гору снарядов. Их нельзя было оставить врагу. Всю ночь рыли огромную яму, на ближнем телеграфном столбе поставили метку. Эту метку обнаружили спустя два года во время боев с армией Пилсудского — тогда и вырыли снаряды.

И вот реже стали попадаться навстречу поезда. Но еще какие-то отряды шевелились вблизи фронта.

В Жлобине все оказалось очень сложным. Много хлопот доставил еще конный польский корпус генерала Довбор-Мусницкого. Корпус ударом занял Рогачев, готовился занять Жлобин.

Корпус назывался конным, но в нем были и пехотные части. На конях сидели молодцы с фольварков, в пехоте ходили крестьяне победнее. Эти части формировали еще при царе, когда стало известно, что в австрийской армии сражаются легионы Пилсудского. Тогда создали польские части и на русской стороне. Довбор-Мусницкий открыто ненавидел Пилсудского. Но после Октября говорили, что между этими частями наладилась тайная связь. Может быть, потому Довбор-Мусницкий, объявляя себя врагом немцев и Советов, дрался только с советскими войсками.

В корпусе было предписано считать офицеров братьями солдат, старшими, но отнюдь не товарищами. Офицеры и сам Довбор-Мусницкий понимали, что им надо заметно попростеть, пока корпус стоит рядом с русскими войсками. Про корпус шла слава, будто там установились суровые братские нравы шведской армии Густава-Адольфа. В полках молились по нескольку раз в день. Врагами Польши было приказано считать большевиков и евреев. О немцах в последнее время почти не говорили.

После Жлобина корпус собирался идти на Могилев. Занять Могилев и отбить у большевиков ставку главнокомандующего — значило показать верность Антанте.

Движение корпуса на ставку надо было остановить во что бы то ни стало! Таков был приказ из столицы. Чернецов видел, что это очень нелегко. Против Красной гвардии идут конница, пехота и много офицеров.

В боях с корпусом сто человек будут заменять полк, а пятьсот — дивизию. И одной храбрости тут не хватит. Нужна выучка, которой так мало. И нужны командиры, которых почти нет.

— Попомнишь этот Жлобин, — случайно сказал Чернецов, и его слова стали потом повторять в других случаях.

Чернецов был старше всех в отряде на целую войну, а Родион был старше Чернецова на три революции. Но в боевой полосе бесспорным начальником был Чернецов, и Родион подчеркивал это тем, что держался с Чернецовым, как рядовой красногвардеец. Но вечерами с глазу на глаз они принимали решения.

Под Бобруйском к Чернецову пришел паренек лет восемнадцати. Он сел на лавку и расплакался.

— Возьми в отряд!

— Реву такого? Откуда будешь?

В окно вагона была видна замерзшая Березина. На другом берегу передвигались разъезды Довбор-Мусницкого. Издали казалось, что они только лениво и без толку переезжают с места на место. Но все знали, что не сегодня-завтра противник попытается перейти реку.

— Возьми… мой отряд к себе, а меня ставьте на последнее место.

В глазах паренька стояли слезы, из-под фуражки на лоб спускались потные, спутанные волосы — прядь тяжелой усталости.

— Ты что, командир? — Чернецов вскочил. — Ты командир? Видал такого командира, Родион Степаныч?

— Говори по порядку, — предложил Родион.

Но паренек рассказал сбивчиво. Один из красногвардейских отрядов в дороге потерял связь. Паренька выбрали за бойкий характер командиром, и ему это было лестно. На станциях он успешно ругался с дежурными, грозил револьвером, заставлял скорее пропускать вагоны, доставал для отряда еду. Но сегодня, посмотрев только на карту, он понял, что не может быть командиром.