Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Военный из германского посольства вынимает платок, чтобы прикрыть высокомерный зевок. У него уже складываются в голове язвительные фразы об этой армии. Но мысль, возникшая неизвестно откуда, оборвала эту фразу.

А вдруг они все-таки создадут заново армию? У них бывают ошеломляющие неожиданности. Ведь в феврале, когда германская армия, не встречая сопротивления, двинулась к Петрограду, ее вдруг остановили у Пскова новые части, о которых не было известно. Над этим стоит подумать. Но смогут ли они создать большую армию европейского образца? Ведь страна отрезана от угля, руды, нефти. Один только самолет покружился над полем. Нет, большая армия — нереальная для них задача. Он так и напишет в донесении.

А Чернецов, который стоял на другом конце поля и снова после прощальной речи в питерском манеже видел Ленина, чувствовал, что эти части уже куда лучше тех, которые дрались у Жлобина.

И на минуту он, командир Красной Армии, увидел себя на другом поле четыре года тому назад. Неужели же только четыре года прошло?

Он, гвардеец, стоит на смотру в Красном Селе под Петербургом. Здесь на лето располагалась огромным лагерем столичная гвардия. Здесь и сложили веселую песню, которую и теперь можно услышать, — «Лагерь, город полотняный».

Летом на смотр приезжал царь. Как готовились к этому дню! В одной строгой линии штыки — ни один не нарушит ее. Солнцем отсвечивали пуговицы. Строй — заглядение. Все это давно уже примелькалось. Но появилось и новое — стало больше артиллерии, пулеметов. Появились и автомобили с установленным на них полевым радиотелеграфом. Казалось, многому научила японская война. Казалось, что выучка гвардейцев и то новое, что пришло в последнее время, составили силу, на которую можно положиться в любых испытаниях.

Так же как и другие, Чернецов кричал «ура!», он маршировал в образцовом строю. Однако он, всего-навсего ефрейтор гвардии, успел кое-что прочесть к тому времени, и у него рождались тревожные мысли, которые в конце концов привели Чернецова к Бурову.

Нет, не верил он тому, что это надежная военная сила. Он чувствовал — что-то незримо подтачивало ее, и это незримое скажется завтра же в первых боях. С этими мыслями и ушел Чернецов воевать.

А сегодня на Ходынском поле… Да разве можно было сравнить линию этих штыков с гвардейской! И весь строй не тот. Но было то безобманное чувство, которое позволяло избавиться от мучительной тревоги. Нет, это уже не отряд под Жлобином, а ядро, из которого вырастет боевая армия, и забудутся горькие слова, которые вырвались у него тогда, на Днепре.

Многое было наивно в этом первом столичном параде. Но настроение у тех, кто видел его, было бодрым и даже задорным. Мешковаты гимнастерки и шаровары? Будут лучше. Не очень четок шаг? Научатся ходить лучше. А стреляют уже наверняка не хуже царских солдат. Один только самолет покружил над полем? Досадно, но будут и самолеты. Вот то, что нет кавалерии, — это, конечно, плохо. На параде она только дополняет картину, а в завтрашних боях без нее будет трудно. Она еще не отжила свой век, хотя и простояла долго в окопах.

Что за иностранный офицер, который так спесиво смотрит на перовцев, на гужоновцев, ставших бойцами? А, из германского посольства — единственный атташе, присутствующий на параде. Что ж… Смотри, смотри. И военных атташе будет много на московских парадах.

«Попомнишь Жлобин!» Забудутся эти слова. Лишь однажды их напомнят Любикову, но по другой причине и в другой обстановке, напомнят спустя несколько лет.

Две женщины идут через Горбатый мост. Несут по мешку щепок. У берегов — тонкий, в неровных дырках лед. Тонкие льдины неуверенно шуршат и будто осматриваются, выбирая место, где можно остановиться на зиму. Начинаются холода. Стоит темный день, в котором словно и не было утра. В прудах за мостом — снежная каша. Одинокая коза выбирает стебли ссохшейся, подмороженной, ломкой травы.

Женщины перешли мост, окликнули знакомую, которая шла с коромыслом, поговорили. Знакомая сказала, что нынче, видать, плохо будет с майнами [12] Майны — проруби, в которых полощут белье. . Кто станет их чистить?

— Чем платить? На деньги не глядят, Федора.

— Не глядят, милая. Что теперь деньги! Вон… колонисту за мешок картошки диван отдали.

— А щепок где насобирали?

— У самого конца. Сруб стоит с осени. Иди, коли надо. Еще осталось там.

За мостом возле клуба, который прежде был домом офицерского собрания, женщины остановились, прислушались. У дверей собралась толпа.

— Зайдем в дом, посмотрим, чего там.

— Со щепками-то?

— Ну, так отсюда посмотрим.

Они стали глядеть в окна. Зал полон. Кто-то говорит. На помосте два гроба, обитые красной бумажной материей.

Паренек, которого женщины встретили у крыльца, удивленно спросил:

— Федора Кондратьевна, а ты чего не там? Искали тебя дома.

Он проговорил это запинаясь, никому еще он не приносил горестных вестей.

— Ну… — начала было Федора Кондратьевна и задохнулась, прижав руки к груди.

Не хотела поверить тому, что ей сейчас скажут.

— Корзунова с Михиным привезли. Ждут тебя.

Мешок со щепками упал на землю. Женщина бросилась в дом.

Петр Егорыч — здесь он, ее муж. Лицо у него спокойное, — должно быть, без муки принял смерть.

— Федора Кондратьевна, — спешит сказать Буров (он в этот же день вернулся из-под Жлобина), — было это утром… Не могли мы его там оставить, не должны были.

Женщина не слушает. Она водит рукой по пиджаку, в который одет Корзунов. Вместе когда-то они ездили в город покупать пиджак. Провожая на фронт, она повязала ему горло шарфом. И сейчас под воротником шарф. Хорошо бы заголосить, облегчить сердце, — невыносимо больно оно сжимается.

— Светинька мой, Петр Егорович… — начинает Федора Кондратьевна, начинает и останавливается.

Не такой это дом, чтобы голосить. Над Корзуновым низко свешивается красное знамя. Четыре товарища с винтовками стоят по сторонам. Погодя на их место становятся другие четверо. Широкая красная лента протянута над помостом.

— Глазам моим не видеть бы, Петр Егорович. — Федора Кондратьевна не голосит, а шепчет и умолкает, опустив голову.

«Встань, друг ты мой любезный» — вот так голосили плакальщицы — мастерицы своего дела.

Нет, не годится здесь голосить. Она слушает, что говорит Буров собравшимся о ее муже. Товарищи с винтовками спускаются с помоста. Сейчас понесут Корзунова, понесут до кладбища открытым. Так всегда хоронят в поселке.

Федора Кондратьевна тянет Бурова за рукав.

Родион встревоженно смотрит на нее.

— Попы сюда не придут, Кондратьевна.