Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Может, и так, Родион Степаныч. — Женщина не сдается. — Может, и пойму я… когда. Только как это хоронить Петра Егорыча без попов?

Родион отошел к своим:

— Что тут делать? Говорите.

Решили наспех:

— Уступить ей надо. Корзунов ведь не был в партии.

— Так как это сделать?

— Отсюда в собор, а оттуда на кладбище.

Пасхалов оторопел, когда сказали, что Корзунова несут к нему в собор, сейчас он должен отпевать человека, который пошел против всего того, чем жил Пасхалов. Давно ли это был смирный, богомольный человек? И вдруг взял винтовку в руки, а воюет не только против богачей, но и против бога. Пасхалов покрутил головой и спрятал в бороде улыбку. Он нашел выход — отпевать Корзунова он будет, но пусть и они кое в чем уступят церкви.

Когда, неся на руках гроб, обогнули закопченный корпус старой сборочной мастерской и подошли к собору, Пасхалов сказал с паперти:

— Красный цвет с гроба, однако, снимите. Иначе не могу отпевать.

Он опасался, что красная ткань в церкви может поссорить его с влиятельными прихожанами и прежде всего с церковным начальством. Ведь и без того ослушался он патриарха, не огласив в соборе его послание о земле.

— У церкви никаких флагов нет. — Пасхалов попытался смягчить отказ.

В замешательстве остановились у паперти. Пасхалов повернул в церковь. И тогда Федора Кондратьевна вдруг выбежала вперед, схватила его за край ризы. Он испуганно отшатнулся, — за ризу еще никогда не хватали.

— Пойми ты это! Ему, Петру Егорычу, честь от товарищей. Как можешь говорить, что снимите! Мешает тебе, что от товарищей внимание?

В толпе угрожающе загудели. Пасхалову пришлось уступить. Внесли гроб в церковь. В церкви Федора Кондратьевна дала волю слезам и причитаниям. Через открытую дверь доносился запах ладана. Был слышен густой голос Пасхалова: «…во блаженном успении… раба твоего Петра…»

Сидя на крыльце Дома Совета напротив собора, молча покуривал Буров. Литейщик Чебаков и другие старички придвинулись к самой двери, а некоторые вошли в церковь. Пасхалов выводил: «…и сотвори ему вечную память…» Старички дружно подхватили.

Но не эти слова слышались Бурову, и не по-церковному пели старички. Вспомнился зимний день пять лет тому назад, до войны, когда взорвалась котельная. Через поселок несли гробы. В них лежали старые друзья. Пристав потянулся сорвать красные ленты с венков, взглянул в лицо провожавшим и молча попятился. На кладбище у могилы поп затянул «Вечную память», и тысяча людей подхватила. Подхватил и он, Буров. Пел и депутат Думы — большевик, приехавший из столицы. И пели так, что поп испуганно покачивал головой. Не церковная, а земная память, в которой слышались и проклятие и клятва отомстить тем, кто оцепил кладбище. И сейчас старички поют, как в тот самый день, с теми самыми несказанными словами, с той же клятвой отомстить за родную кровь.

Родиону до щемящей боли в сердце было жалко Корзунова, но к этой боли примешивалось и что-то другое. Пройдет боль и у него и даже у Федоры Кондратьевны. Но смерть Корзунова открыла то, что не забудется. Родион понял это еще в Жлобине, когда Корзунова клали в гроб. С лица Димы не сходило горестное изумление, словно хотел он сказать о своем тесте: «Вот жил он поживал, тихий на заводе, тихий дома, молился без особой веры, считал так — коли для отцов был бог, так и нам не следует от него отказываться. Выпивал не много — столько, сколько позволяла строгая жена. Никому не завидовал, ничем чужим не попользовался. А что еще в нем раньше было? Да вот ничего. И вдруг он, тишайший человек…»

— Ну, как же это, Родион Степаныч? — спросил Дима вслух. — Ведь не только теща, я его тоже отговаривал. Ведь ему-то сорок пять уже было. Где тут воевать, а пошел — не удержишь.

И ответить можно было одно: если Корзунов взял винтовку в руки в грозный час, значит, бесконечно дорого даже таким тихим и незаметным то, что произошло в Питере, в стране.

Это и было то другое, что примешивалось к боли, к жалости.

Пасхалов торопливо, скороговоркой окончил службу. Он вышел с кадилом в руках на паперть, но его не позвали провожать. На кладбище Корзунова и Михина ждала братская могила, первая в поселке могила без креста. Пасхалов помахал вслед гробу кадилом и ушел к себе. А потом Федора Кондратьевна приходила заказывать девятину.

Пасхалов покачал головой:

— Как умер-то твой… И для чего?

— Умер, как хотел, — резко оборвала Федора Кондратьевна.

А через месяц она пришла заказать сорокоуст. И низко поклонилась Пасхалову. Казалась она покорной, но настоятель уже побоялся говорить с ней, как в прошлый раз.

В ту зиму Федора Кондратьевна чистила майны. Платили ей дешевыми деньгами, изредка дорогим хлебом. Работа эта, почти невыносимая в дни, когда дул ветер, кормила сирот.

Морского министерства больше не было. Но Корре, прежний начальник морских заводов, еще оставался на службе. Он, как и раньше, был ровен, суховат и ничуть не изменился внешне.

Опустели многие кабинеты огромного старинного дома. Адмиралы попрятались у себя, многие уехали из Петрограда. В длинном зале из конца в конец в два ряда стояли койки — там жили матросы. Для того чтобы попасть в свой кабинет, Корре надо было пройти и через зал. Он шел, спокойный, неторопливый, и вовсе не видел направленных на него недобрых взглядов.

Старый, преданный ему вахтер предупреждал:

— Андрей Карлыч, вы бы опасались.

— Кого?

— Да братишек.

— А, соседушек?

— Не ровен час, Андрей Карлыч.

— Глупости. Я у новой власти на службе. Она меня и защищает.

Даже перед этим старым человеком, с которым когда-то Корре дважды совершил кругосветное путешествие, он не открывался до конца. Зачем тому все знать? Слишком прост для этого.

Корре принимал доклады, сам писал доклады, и со стороны казалось, что он помогает флоту в тревожные времена, когда многие боевые корабли попали в руки врага, а остальные было так трудно сохранить.

Березовский бывал у него теперь чаще, чем раньше. Корре не мог избавиться от неприязни к нему, но отдавал Березовскому должное — он с полуслова понимает то, во что его посвящают.

Вот он делает очередной доклад, но Корре почти не слушает его. Из зала доносится негромкое пение матросов. Песня о «Варяге». Ну что ж, эту песню и до революции пели. Но сейчас в ней слышится что-то тревожащее.

Корре, поглаживая седеющую бородку клинышком, холодно смотрит на молодого начальника Устьевского завода и невежливо перебивает:

— Скажите лучше, какие у вас отношения с большевистским комитетом? Сейчас это исключительно важно. Сумеют ли они вам помешать?

— Теперь надо действовать особенно осторожно. — Березовский сидел в кресле, чуть подавшись вперед, отчего нос с горбинкой казался длиннее.