Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Но знал Буров, знал Дунин, знали те, кто шли с ними, — не займут немцы Петроград, что оживут еще и Устьевский и Путиловский.

Но комиссию, в которую вошел Мильдик, пока приходилось терпеть. Березовский собрался на Волгу. Вдогонку поехал Воробьев, увязался с ним и Мильдик. Они осмотрели небольшой завод, куда Березовский отправлял машины.

Завод был старый, малоизвестный, делали на нем что придется.

Комиссия пожила на Волге, осмотрелась. На берегу в беспорядке стояли тяжелые ящики. Некоторые были разворочены. Увидели турбину, увезенную Березовским. Она стояла на земле, прикрытая тряпьем. Рядом валялись части станков. И не верилось, что увезенные на баржах машины будут собраны и начнут здесь работать.

Два письма пришли вскоре оттуда. Мильдику завод понравился — стоит в красивом месте. Завод почти уютный и не в городе. Правда, это еще не то, о чем думает Мильдик, но уже некоторое приближение к идеалу.

«Я объяснил крестьянам, что есть такая смешанная коммуна, — писал Мильдик. — Сейчас меня не все поняли и даже громко ругались. Но когда вы приедете, то можно будет показать на деле, что это есть такое».

Федор Терентьич Воробьев писал Бурову:

«…Барки — которые дошли, а одна потонула. Машины лежат на снегу. Места им нет. Березовский на нас когда косится, когда без мыла лезет. А самое главное, зачем везли кран? Шире он, чем тут между стенами, я мерил. Потолки тут низкие, куда же кран? Продукты тут, верно, дешевле и есть, да ведь работы не будет — куда машины сунешь? И вообще это кузня большая, а не завод. Кран тоже лежит на снегу…»

Получив это письмо, заводский комитет запретил вывозить имущество завода. Березовский прислал резкую телеграмму. Он обвинял комитет в самоуправстве. Делегаты вернулись в Устьево.

Все, что осенью прошлого года готовили тайком враги, все, о чем они сговорились в Москве на съезде заводчиков, в Петрограде — в кабинетах банкиров и генералов, — все весной 1918 года обратилось против рабочих: голод, замирающие заводы, белые мятежи, взрывы, пожары, забитые дороги.

Весна в поселке была погожая, ясная. Жухлые, бесцветные, вымоченные снегом, топкие острова вдруг зазеленели над водой в день, в два. Первый раз за все те годы, что стоит поселок, пастух затрубил, не дождавшись Егория, и зашлепали к полям уцелевшие коровы.

Весною люди шатались от слабости и падали на улицах поселка. На базаре стало бедно и пестро. Бычью печенку рубили на двадцать кусков, на грязных лотках лежали по три картофелины и по одной луковице к ним, стояла бутыль с подсолнечным маслом, и от нее отливали по рюмке. Появились недоеденные в войну интендантские консервы в помятых банках. Продавали недоношенные в войну интендантские ватники и гимнастерки.

Весна опустошала дома. Несли продавать на базар стеганые одеяла, у кого они были, а то подушку и пестрый платок. Расставались с отрезом на пальто, купленным еще до войны, даже с гармонью.

Старики из немецкой колонии, посасывая трубку, ощупывали вещи, глядели на свет и сбрасывали с воза мешок прошлогодней картошки. На ругань они не отвечали. Постояв на базаре до полудня, старики трогали лошадь с места. Они сидели на возу, прямые и молчаливые, и, не разжимая рта, понукали лошадь горловым «ие-у», которое, казалось, проходило через трубку.

Однажды Родион их встретил у бараков, возле переезда. Пленных уже не было. Бараки стояли наполовину разломанные. Из щелей выбивался войлок, повалились набок рогатки из колючей проволоки. Где-то теперь эти люди, которые робко и просяще окликали рабочих: «Русс товарищ!»?

Родион шел мимо бараков. Лесная мышь суетливо перебежала через дорожку. Слышно было, как ветер треплет в пустом доме забытую бумагу. Родион увидел человека, и человек метнулся от него за угол. Кто бы это был? Недавно у поселка сожгли дорожный деревянный мост.

Буров вытащил револьвер и закричал:

— Стой на месте!

— Это… я, Родиоша.

— Чебаков? Чего ты бегаешь от меня?

В руках у Чебакова были клещи. Он казался смущенным и переминался с ноги на ногу.

— Видишь… Родиоша, неловко, да ладно, скажу. Которые с завода тащат, а я этого не могу. Хлеба, сам знаешь, когда полфунта, а то и четвертинку или даже восьминку дадут. А баракам этим все одно конец, пленные поломали, да старики с колонии и ребятишки ломают. Вот я тут гвозди тягаю. Мало-мало на картоху сменяешь.

Старик хотел улыбнуться, но не вышло.

— Вот почему ты прячешься…

— Неловко мне на людях, Родиоша, детка. Я ведь речи на народе говорил и теперь, бывает, говорю. Так как мне на людях гвозди тягать! Вот и смотрю, когда мальчишек или кого нет… Да вон они идут, мальчишки-то! Ну, не сюда, это они в поля пошли, — успокоился старик.

На дороге показались трое мальчишек. Одеты они были в вылинявшие, вероятно, отцовские рубахи, а один — и в материнскую кофту. Шли все трое вприпрыжку.

— Ишь ты, посвистывает. Есть нечего, да жить весело. По картоху пошли.

— Какая теперь картошка?

— Прошлогодняя. Покуда не запахано, ищут ее, где она осталась. Померзла, конечно, помокла. Может, обойной муки мамка достанет и спечет чего с картохой.

Они присели на черных досках покосившегося крыльца.

— А что, Родиоша, верно, будто от нас отряды за хлебом пойдут?

— Да уж пошли.

— И на этих тоже отряды? — Чебаков мотнул головой в сторону колонии.

Колония была не так богата, как такие же поселки в других краях, но теперь, когда в Устьеве голодали, казалось, что в колонии живут одни богачи, и старая неприязнь переросла в ненависть.

— А что? Не любишь их?

— Не люблю! Будто и на царя такой обиды не помню. — Старик скрипнул зубами и сплюнул. — Дочка у меня меньшая. Года два как припас ей платок, цветы и птица — сирин, как есть шаль. Накинет на плечи — будто и не чебаковская дочка стоит. Вчерась отдал этому брудеру за пуд картошки. И все им несут, Родиоша.

Буров промолчал — вчера жена обменяла на картошку свои ботинки.

— Кулак хуже царя, хоть и бедней будет. Царь всех не видел, и то хорошо. А уж коли ты у кулака в соседях, то пропал. Вчера пошли мальчонки на поле. Роют они землю. На обочине брудер присел. Сидит и закусывает. И яйцо у него, и сало свиное. Увидел мальчишек и побежал на них с кнутом. Скажи, убыток, летошнюю картошку ищут! С кнутом на них, по ногам начесывает. И кричит: «Вор, свинья!» Я ему тут тоже чесанул. Нет, кулак — разве человек?

Все кругом было тихо. Раньше хоть паровозы насвистывали. Теперь совсем не стало свисту. И почти не стало заводского шума.

Старик прислушался.

— Жалеет машинист нынче пар. Прежде зальется на час, что твой соловей. Нынче так обходится. Э-эх… — Он осторожно спросил: — А что, Родиоша, народ вы нынче накормите?