Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Дунин знает, что по вечерам в дома огородников стучатся матери голодных детей, просят снятого молока. Женщине дадут стакан за деньги или в долг, но уж так ее не отпустят — всего она наслушается: и о хлебе и о нем, Дунине.

— Больной ты человек, Филипп, — говорили ему огородники. — А глаза как у хорька… ишь горят.

Дунин высох от голода и казался еще меньше. Он начинал харкать кровью.

— Молоком тебя, Филипп, парным отпоить надо. Вот на Волгу коров перевезем — обязательно отпоим.

Так говорил Лукин, самый влиятельный из огородников. Был он высок, силен и на вид благодушен. Говорил редко и неглупо. Оскорбительны были его слова. Дунин бледнел, а Лукин продолжал совершенно спокойно:

— Что ты смотришь на меня? Чем я тебе подозрителен? Не скажешь ведь, что я черносотенец, что царю многолетие там пел?

Нет, Дунин оставался справедливым даже в сильном гневе. Попадались на заводе те, кто были записаны в черносотенной организации, которая нагло называла себя Союзом русского народа. Эти доносили на соседей по работе, вешали у себя дома портрет царя. Но в войну они попритихли и не осмелились бы поднять голову и сейчас. Лукин не такой. Три года тому назад, после отступления из Польши, он говорил о царе: «Дурак-то он дурак, но не вся беда в этом. Вокруг него дураки, потому и не удержат». Нет, он у себя царского портрета не вешал.

Ближе всех ему, Лукину, конечно, эсеры, но и их он не очень-то жаловал. Буянов шел за эсерами потому, что верил им, пока не разуверился. Лукин приблизился к ним по другой причине: наступило такое время, когда трудно было оставаться один на один с собой. Но и в это время Лукин повторял: «Как был он Лукин, так и есть Лукин». И это означало — плевать ему на всех в мире. Его раньше побаивались мастера. Он и сам мог бы стать мастером — о царе плохое говорил только тем людям, которые не донесут, и у начальства был на хорошем счету. Ни дружбы, ни близкого знакомства у него в те времена с Дуниным не могло и быть. Но была все же общность по работе, а теперь и ее нет. Лукин становился опасен для завода.

— Что ж ты не отвечаешь мне, Филипп, а?

Дунин схватился за чернильницу, но пересилил себя. Мильдик, вернувшийся с Волги, бормотал:

— Друзья, друзья, давайте разберемся… Что нам мешает понять всех?

Он бросился было за водой для Дунина, но Филипп остановил его знаком.

Лукин не повышал голоса:

— Правду в могилу не унесешь. Скажи хоть сейчас, какого Алексашки мы холуи? Керенского, скажем, или Меншикова?

— От Алексашкиной пильни [15] На месте завода была построена при Петре I пильная мельница князя Меншикова. вы и пошли, — напомнил Дунин.

— При том Алексашке наших предков до смерти пороли. Ты это должен знать, — Лукин не сдавался.

— Их до смерти, а вы до огородов дослужились.

— Огороды что же, клейма на нас? — прищурился Лукин.

— Клейма, потому что вы огородами от всего мира отгородились. Для вас корова дороже завода. Пусть он провалится, только бы она не пала.

— А кто довел? Кто довел?

И опять начинали разговор о хлебе.

— Народ поймет нас, поймет, почему хлеба нет! — кричал Дунин.

— Поймет, да помрет…

— Ваши господа, Керенский с генералами да с Козловским, с прошлого года намутили. Потому и голод теперь. Вы-то знаете, только охота вам на хлебце сыграть. Правду свою вы прожили. Давай по всей правде! Кабы учет был, всем хлеба хватило бы. И молока. Так ты свою буренку первый угонишь от учета. Скажешь, что яловая…

— Жили мы без учета.

В мастерскую огородники ходили исправно, но ничего там не делали. Линовали лист фанеры, садились играть в шашки, пили морковный чай и с азартом толковали о том, сколько народа вымрет нынче в Питере, где вспыхнула эпидемия холеры.

— В холеру при царе умирали по сто, а теперь клади…

Чебаков сказал в сердцах, встретившись с Лукиным у проходной:

— Будто в очко играете, а не о людях говорите.

А тот ему все так же спокойно:

— Без дела ты болтаешься, Палыч. Приходи к нам в цех в шашки играть. Мартен-то твой остановился.

— Тьфу, что за люди…

— Устьевские.

— Устьевские, да со всячинкой.

После Первого мая огородники посмеивались:

— Сунули ребятам по полфиника — знай, мол, наших. Финик-то советский топором рубить…

С финика и пошло.

Через два дня Буров проходил по цеху, где работали огородники. Он не смотрел по сторонам, но все видел: игру в шашки, остановившиеся станки, чайники.

— Буров, по полфиника вы дали, а хлеб когда?

Родион, не отвечая, шел дальше.

— Ребятам по полфиника, а себе по мешку? — закричал Лукин. — А хлеб где?

Родион, смертельно побледнев от оскорбления, вплотную подошел к Лукину.

— Вам, подлецам, ни хлеба, ни жизни.

Этого только и ждали. Огородники галдели почти радостно, довольные тем, что не выдержал всегда спокойный Буров.

Лукина рядом уже не было. Неслись беспорядочные выкрики:

— Завладели наганами, так оскорблять можешь? Ну, погоди, дойдет…

— Говори, зачем завод не вывозишь?

— Завод не дадим растащить. Хотите, чтоб лопухом заросло?

Кто-то ударил по станку железным листом.

— Не выпускайте его отсюда! Когда завод вывезешь?

Это был голос Лукина.

На Родиона насели. Ловко и с силой он сбросил сразу двоих, и те откатились в сторону, удивленно поглядывая на него. Огородники закричали:

— Не здесь! Не здесь! Волоки его, черта, к Горбатому мосту.

На Бурова навалилось человек десять. Ему скрутили назад руки и так повели к воротам. Навстречу показался Федор Воробьев. Он бросился к огородникам.

— Товарищи, оставьте! Что вы?

А вокруг было почти пусто. Все, кто работал в других цехах, — а работало теперь очень мало, — разошлись на обед. В цехе задержались одни огородники. Лукин правильно выбрал время для бунта. Воробьев понесся к воротам звать на помощь. Огородники прижали его к закопченной низкой стенке. Федор видел перед собой раскрасневшихся от злобы людей.

— А кляп в рот признаешь?

— Дорого вам обойдется, подлецам, — прохрипел он, падая на землю.

Родиона били в грудь и пониже, в бок. Удары в бок были нестерпимы, он едва удерживался от стонов. Били расчетливо и приговаривали:

— Ничего, окунешься с моста — легче станет. Не бойсь, мы тебя на веревке спустим и подымем.

С соседних улиц бежали торговки, посадские мещане. Родион стал терять сознание. Он уже ничего не видел, тяжелые удары отдавались в голове, и он машинально их считал: «Раз, два… Сейчас опять ударят…» Но он еще чувствовал, что ноги передвигаются. Куда он идет? И вдруг под самым ухом послышался пьяный голос:

— Родион Степаныч, я, Монастырев, презренный штрейх, тебя не бью… Выпил я сегодня… Душа у меня пропащая… Не бью тебя, дорогой товарищ Буров… На том свете скажи господу, может, скинут мне что за это…