Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Что у брудеров возьмем, то и дадим. Шел бы и ты, Палыч, в отряд. Не так уж стар…

— Куда мне, Родиоша, детка! Сын пошел, пишет мне, что с отрядом.

— Это за него ты в прошлом году тревожился?

— Все я беспокоился, что придет от Керенского без рук да Христа ради буржуев просить будет: подайте, мол, воину. Ну, буржуев прогнали. Война дворцам. Пришел с руками. Шею гнуть не будет, но ранен был серьезно. Только трудно… Когда вот это…

— Все ты — когда да когда! Все ты точный день требуешь! Взять у кулаков надо — вот что. Если не возьмем, то не жить городам.

Чебаков замахал руками:

— Ни-ни, я не жалуюсь. Только знаешь, Родиоша, думы всякие… Вот старики говорят — приметы нынче замечательные. Дух от деревьев сильный, и вода синяя. Я-то знаю. Вода синяя почему? Масла в ней нет. Завод совсем стоит. Дух такой сильный почему? Дыму завод не пускает. Вот я об этом когда и беспокоюсь, верно. Даже скучаю когда.

— Чтобы не скучал, едем со мной в город, Палыч. Гвоздей ты натягал, свободный теперь.

— А делать что там будем?

— Послезавтра Первое мая. Надо хоть детям чего добыть. Звонил я — обещают.

— Сейчас. Я только гвозди зарою, — старик заметно обрадовался поездке.

Они вернулись из города к ночи. Привезли мешок жестких пряников и немного конфет. Ночью в комитете готовили маленькие кулечки. В них клали по полпряника, по три конфетки и по одному твердому, как камень, финику.

Рано утром Чебаков обходил дома на своей улице. Он говорил женщинам, чтобы шли с детьми к комитету.

Женщины наспех умывали детей, но почище одеть не смогли. Все, что было получше, увезли брудеры. И хуже всего было с сапогами — многие пошли, как бегали по улицам, босиком. А земля еще не прогрелась.

Были на улице, где жил Чебаков, и сварливые женщины. В злую минуту ругали они большевиков за то, что нет хлеба и картошки, за то, что завод едва работает, за то, что Пасхалова держали под арестом. А детей привели и эти сварливые. И когда детям роздали бедные подарки, когда дети стали в колонну своего первого праздника, замахали флажками и запели, смягчились самые неподатливые. И начались у женщин небывалые по душевности разговоры. Как ни трудно жилось, а праздник-то был все же свой. И женщины почувствовали это.

Одна говорила:

— Привела я соседкиных. Померла соседка, пять дней уже. Замочила белье, да и померла. Белье и разлезлось, не во что их одеть. Свое кое-как собрала. Что с ребятами-то будет? Товарищ Буров, ты запиши их. Дом, говорят, у вас такой есть теперь.

А другая рассказывала не то озадаченно, не то с гордостью:

— Не знаю, что с моими и делать. Вчера спрятала творог за образа. Чтоб не достали. Ушла, а они давай голосить: «Бог, дай пожрать!» Голосили, голосили, а после в сердцах, что не допросились, как ахнут шваброй по образу. Творог и посыпался. Пришла я — они и говорят: вот бог какой жадный, у себя творог прячет, а не дает. Порола я их после, а самой стыдно.

Шли мимо вросших в землю черных домов поселка, шли мимо хороших домов, где еще жили те чиновники и офицеры, которые собирались на тайных вечеринках, жили, но стали намного тише. Сегодня окна в этих домах были занавешены. Но с улицы замечали, что люди посматривают сквозь занавески. И в этих домах были дети, и туда Родион послал своего человека, чтобы известить о завтрашнем празднике. Но никто не пришел из этих домов. В обиде были устьевские женщины.

— Брезгают нами. Небось когда голоса подавать надо было в Учредиловку, то все наши дома обошли, чтоб за ихних подавать. А теперь как?

— Не ходи к ним стирать.

— И ни боже мой.

А сама знала наперед — пойдет все-таки, если пообещают хлеба или крупы. Дети-то дома голодные.

— Помню — и ко мне тогда пришли. А как наш праздник, то врозь.

Вот когда почувствовалось, что это наш праздник, Пусть бледными вышли детишки, кто во что одет, пусть жидковато звучала музыка (оркестр пожарной команды сильно поредел), и, как нарочно, опоздала весна, и все было голо вокруг, и сыростью тянуло с каналов. И все-таки это был весенний праздник.

А через неделю после праздника взбунтовались те, кого давно уже прозвали «огородниками». В последнее время их часто видели в комиссии по эвакуации завода. Они не торопясь расспрашивали, почем на Волге хлеб и можно ли привезти с собой корову, живет ли пчела в тех местах. Один пришел осведомиться, дадут ли платформу, чтобы перевезти разобранный дом. Дунин едко пообещал:

— Не то что под дом, под огород твой дадим платформу. Знай перевози. Недалеко — полторы тыщи верст. Не заметишь, как там будешь.

И Дунин, и Родион не сразу разобрались в теперешних настроениях людей из новосборочной. Казалось бы, эти зажиточные устьевцы, у которых и дом — не покосившийся, а крепкий, ремонтируемый каждое лето, — и огород, и корова (у кого и не одна), и покос — именно они должны были бы держаться за старые обжитые места.

А вот и нет — почти все замыслили переселиться на Волгу.

Но скоро нашли объяснение этому. Видимо, огородники решили, что заводу больше не работать, а одним своим хозяйством не проживешь. Кому будешь продавать ранние огурцы (у них и парники были) да мед, если вокруг все опустеет, если и Питер будет не Питер больше? Ведь перевели же отсюда столицу — вот до чего дожили.

Кто скажет, были ли среди них прямые потомки тех, кого насильно посадили здесь на землю при Петре, но об участи Петрограда, из-за которого столько муки приняли на себя первые поселенцы, они нисколько не жалели. Что ж, если дадут переселиться всем домом, с коровой, да с телкой, да с набором инструментов (у каждого был свой недешевый, рассчитанный на самые разнообразные поделки) — то поедут. А там и дом поставят, и огород появится — баб на прополку всюду найдешь, теперь вдов военных бессчетно, все это вместе с заводом и составит прочную судьбу на новом месте. Чего его, нового места, бояться, когда на старом уже нечего больше ждать? Обживутся на новом. Даже акация разрастется у забора… и, как здесь, будут срывать мальчишки стручки — только это и отдает такой хозяин без денег. Вот яблонь жалко. Ну, да ведь здешние яблоки больше баловство, чем прибыль. Если бы Березовский прямо обратился к новосборочной, его встретили бы горячим одобрением. Но сговариваться с этими людьми на виду у всех начальник завода опасался: и без того его мысли были известны огородникам. Пропадать Питеру — так без них.

В комиссии по эвакуации завода шли споры, которые заканчивались перепалкой.

— Что вы народу сулили? Что дали? — кричали огородники.

— Какой вы народ! Вы Алексашкины холуи.

Шутить спокойно и весело, как шутил он год тому назад, Дунин теперь не мог. Огородники, дай им волю, растащат весь завод. Когда о хлебе говорил старый Чебаков, его можно было убедить, как бы он ни ругался. Но у огородников в каждом слове таилась хитрость, свой особый расчет. Было их всего с полтысячи на весь поселок, но эти люди, их дома, их крепко сколоченная, еще не расшатанная жизнь могла стать опасной силой.