Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

На заводе все побросали работу и сбежались к мастерской.

— За баббит сколько выручил?

Дунин обернулся назад, спросил:

— А есть у вас дураки, что и не знали, какая сатана их с толку сбила? — И сам убежденно добавил: — Обязательно есть. Не все же такие прохвосты. Где жулики, там и дураки. Открой ящик! Это честный ящик, все в порядке. Про сковородки знал?

— Знал, — отвечал сбитый с толку огородниками человек. — Знал, да говорили они, что только для дома делают.

— Не пугали тебя?

— Когда и пугали. Только про баббит ничего я не знал, товарищ Дунин. Не допустил бы я этого. Без баббита заводу не жизнь. И зачем они его воровали? Ведь теперь его не продашь.

— На черный день запасали.

Ящик Лукина пришлось ломать. В нем лежали и сковородки, и пара наконечников для рогачей, и зажигалки, и, главное, кипа свежих эсеровских листовок.

— Вот ключик-то всему делу и нашли, — сказал Дунин.

И на глазах у всех в одну минуту раскололась большая огородная, которая прежде жила так сплоченно. Коренных огородников обступили тесным кольцом.

— Ключ прятали от нас, сукины дети!

— Куда тянули?

— Ради Чернова тянули.

— Грязь вы, грязь! Мошенники!

— Политика со сковородкой!

— Теперь понимаем механику. Сначала до драки довести, а потом листовки бросать. Дескать, народ начал, а мы подоспели. А с листовок начать боялись. Вот вы какой кавардак затеяли! И сколько десяток-другой сволочи натворить может!

Чебаков прорвался от двери, где он стоял с другими, на середину цеха.

— Азефы вы, как есть Азефы!

На заводе еще помнили о крупном провокаторе-эсере.

Листовка пошла по рукам.

— Ну вот, видите, — сказал Дунин, — в листовке и то душой кривят. Небось боитесь сразу сказать, что долой советскую власть. Шею за это намять могут, самый темный устьевец намнет. Обиняком сыграть хотели.

Огородники молчали. Они и в самом деле боялись, что теперь им намнут шею. Лучше было помолчать.

Из мастерской уволили пятьдесят человек. Они подходили к столу комиссии, получали документы и все-таки пытались еще поругаться. За ночь, видимо, с кем-то говорили и ободрились. Как же это так просто уйти с родового места! Есть дом с баней, корова и пчелы, покос, но при заводе это прочнее, а без завода неизвестно как будет.

— Ну и черт с вами. Все равно хлеба не даете.

— Будет у нас и хлеб, и мясо, и книжки, одеколон будет, а тебя, черта, не будет, — отвечал Дунин. — На пушечный выстрел не подходи к заводу.

В этот же день закрыли дом имени Михайловского. Там нашли разобранный пулемет и большую сумму денег. Нашли также и свинарник при доме и в нем двух боровов.

Потом отправились в городской сад. Год тому назад половиной сада владели большевики, а большей половиной — Козловский с друзьями. На главной аллее висело полотнище с теми же словами, которыми начинались найденные в ящике Лукина листовки. А у другого входа на красном полотне были написаны слова «Коммунистического Манифеста». На аллеях спорили и ругались, кричали до хрипоты. Башкирцев в шутку назвал сад устьевским «Гайд-парком».

С весны 1918 года «Гайд-парк» затих, народа стало меньше. И вот стали снимать с деревьев полотнище эсеров. Свернули, положили на траву, и «Гайд-парк» стал безраздельным заводским садом.

Вечером Буров позвал к себе товарищей.

— Вот что, — говорил он. — Чтоб соблазна не было, надо к чертовой матери разогнать эту комиссию эвакуации, будто ее и не было. Что она нам дала?

Пошли объявить Мильдику, что комиссия закрыта. Он один заседал теперь в ней.

— Эт-то нельзя закрыть, — заявил, побледнев, Мильдик.

— Закрыли — и точка.

— А как же смешанный коммуна рабочих и крестьян? А Волга? — почти жалобно спросил он.

— Проснись, Мильдик. С этим кончено.

— Н-ну! — Мильдик поднялся, и глаза его загорелись по-особому, как горели они в Барселоне, когда шел на улицу стрелять, как горели они в Америке, когда он кричал, что американские рабочие все стали продажными. — Ну-ну, погодите вы, вам заплатят за смерти!

Это было так неожиданно, что Дунин отшатнулся. Не думал он, чтобы у Мильдика, который мерз в своей смешной куртке и готов был голодать всю жизнь, оказались те же слова, что и у огородников.

— И ты тоже поверил, товарищ Мильдик? И ты говоришь, как воронье газетное?

— Погодите, вас будут гнать! — не помня себя от ярости, вопил Мильдик.

— Хватит, хватит! — хмуро ответил Филипп. — Забирай плакаты и уходи, не заставляй меня, знаешь…

Мильдик взял плакаты, взял потертый дорожный мешок, с которым объехал весь мир, и, ни с кем не простившись, ушел из поселка.

Она незаметно появилась в поселке еще зимой — в то время, когда отправляли отряды под Жлобин. Откуда она и кто — хорошо не знали, в те горячие дни некогда было узнавать. Звалась она Елена Маковецкая, но называть просила ее Линой.

Была она лет двадцати пяти, недурна собой. Но это не была красота, располагающая к себе. Была она вся какая-то жесткая, даже неприятная — высокая, тонкая, смуглая с пышными черными волосами. Волосы выбивались из-под рыжего лисьего малахая. Уродливее шапки не найти было. Лина носила ободранную кожаную куртку и жесткие высокие сапоги. Казалось, Лина нарочно шлепает в них по лужам, а на прохожих она глядела так, будто хотела сказать: «Ну, и по лужам! Ну, и что с того!»

С каждым Лина тотчас переходила на «ты», а рабочие не решались ей так сразу отвечать. Ее называли даже «барышней» и только погодя стали звать «товарищ Лина». А фамилию немногие запомнили.

Скоро она поехала с отрядом на финляндскую границу. Финские белогвардейцы теснили рабочие отряды и подвигались к столице. Уезжая на фронт, Лина вышла замуж за устьевского рабочего. Она и муж подписали особый договор. В договоре было сказано, что супруги добровольно устанавливают для себя испытательный срок на год. Были перечислены всевозможные причины развода. Они были сформулированы Линой точно и круто:

«…а) если жена выяснит, что муж слюнтяй и хлюпик, а не настоящий большевик… б) если на войне муж станет инвалидом, он поступает на попечение государства и не вправе требовать от жены ни забот, ни внимания, так как это будет связывать революционную активность жены… в) … г) … к) … м) брачные отношения отнюдь не исключают отдельной личной жизни супругов, ревность же и всякие связанные с ней вопросы, как например: «Где ты был? была? Кому пишешь?», исключаются абсолютно… о) настоящий договор подлежит обязательному пересмотру через год, как бы сильны ни были в то время взаимные чувства супругов».

Но не через год, а раньше вернулись с фронта Лина и ее муж. Они вернулись уже не супругами и оба избегали говорить, почему разошлись. Об этом подолгу толковали женщины в поселке. Они за многое осуждали Лину.