Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Зачем говорили Авелю, что будет обыск? Зачем говорили?

— А что?

— Что? Авель вечером приходил в колонию и говорил: «Прячьте, прячьте».

Это обсуждали в комитете.

— Откуда же узнал это Авель? — спросил Буров и поглядел на Лину. — Ведь условились, что обыск будет внезапным. Даже красноармейцы не должны были знать, для чего их посылают в колонию.

Лина закрыла лицо руками и заплакала. В комнате стало тихо. Всхлипывая, Лина заговорила. И ее голос был не грудной и твердый, как всегда, а дрожащий, почти детский:

— Я сказала… случайно. Я не знала, что он такой. Не знала… Верьте мне, товарищи.

И, точно спохватившись, она вытерла рукавом кожанки слезы и сказала хрипло:

— Его надо расстрелять. Я сама могу… если скажете. Хоть сейчас…

Буров оборвал ее:

— Расстрелять? А может, и тебя? На фронте не стали бы разбирать, случайно или как. Продала прохвосту. Под боком теперь брудеры с оружием, а мы стереги их. Не знала, какой Авель? Любилась и не знала. С мужем бумагу писала, а тут не видела? Так, без подписки, пустила к себе? — Он хотел сказать грубее, но удержался. — Почему мы тебе должны верить? Пришла к нам буржуазная девчонка из Питера — и все. Вот и скажем, что больше ничего о тебе не знаем. Да и как пришла! Думаешь, если у нас, так непременно надо и пить, и махорку курить, и в зеркало не глядеться? Иначе не поверят? Ну что нам с тобой делать?

— Если надо, то и меня расстрелять, — тихо ответила Лина.

— А-а, и на это согласна… — Буров заговорил тише. — И кто тебе это в голову вбил, Линка! Ходишь ты по земле ненастоящая. Уж лучше бы тебя мамаша домой увезла.

Авеля арестовали и заперли в комнату при военном комиссариате. Ночью боксер выломал двойные рамы и бежал.

Лина через несколько дней уехала из поселка. Иногда доходили вести о ней. Кто-то повстречал ее на фронте. Она снова была замужем, о себе говорила неохотно и о заводе не вспоминала. Потом ее следы потерялись. Стала ли настоящим товарищем пришедшая извне девушка, которая старательно подбирала к себе все то, что случайно сопутствовало времени, охотно говорила о жестокости и слишком плохо видела главное, много хуже, чем простоватая Анисимовна? Или была Лина только спутником на короткое время? И когда миновала пора лисьего малахая и потертой кожанки, отошла она в сторону опустошенным, чужим человеком, а может быть, и врагом?

Об этом так и не узнали.

Снимок сделан осенью 1918 года в кабинете, который когда-то занимал генерал Сербиянинов и совсем недавно — Березовский. На снимке — рабочая коллегия по управлению Устьевским заводом. Несколько человек сидят за письменным столом. Один из них — средних лет, с болезненным, слегка грустным лицом, с редкой, нерешительно растущей бородкой, в твердом воротничке, а это последнее было редкостью для конца 1918 года. Человек болезненного вида — член коллегии инженер Анатолий Борисович Адамов.

Год тому назад, летом, пропадая в столице, Березовский оставлял на этого инженера завод. Возвращаясь, Березовский созывал шумные собрания своих помощников и эффектно раздражался. Адамов молчаливо сидел в стороне, щипал реденькую бородку, сам того не замечая, и, казалось, не понимал, зачем шумят люди. О том ли надо говорить теперь? Если так будет продолжаться, скоро завод остановится. Угля нет, в литейной мрачно шутят, что мартены придется разжигать на ладане, если одолжит Пасхалов, нефти нет, инструмент из рук вон плох.

Адамов вынимает из жилетного кармана резец и прерывает совещание неожиданными словами:

— Вот не угодно ли! Я не знаю, долго ли будет продолжаться война, но с такими резцами ее можно проиграть. Говорят, шведские. Да, судя по клейму, это так. Но жулики бывают и в Швеции. Шесть ящиков привезли — все надо выбросить…

Березовский спешит сказать:

— Да, да, Анатолий Борисович, как же! Я обращу внимание министра. Очевидно, тут не обошлось дело без спекулянта. Если это наш спекулянт, то его следует судить военным судом. Но об этом после, а сейчас…

И продолжается бестолковое, злое, никому не нужное заседание.

Адамов одинок среди этих шумных людей. Он ни с кем не сходился на заводе. Он не бывал в офицерском собрании, не пил, не играл в карты и часто удивлялся тому, что у него нет близких знакомых.

Он незадолго до войны пришел на завод и вскоре же понял, что отношения здесь между людьми не только сложные, но и острые.

Вот он стоит на занесенной снегом площадке позади бронеотделочного цеха. За площадкой идут пустыри. Офицер броневой части, дородный, красивый, с завитыми усами, потирает озябшие руки и часто закуривает.

— Мы новый род войск, — весело говорит он Адамову, — мы пропащие люди. Угодят в это идолище, особенно в бензиновый бак, или испортится машина под огнем — и… несть вам ни болезни, ни печали, ни воздыхания. Неприятель больше всего зол на казаков, на пулеметчиков да на нас. Нас не берут в плен.

Инженер Адамов слушает недоверчиво. Красивый офицер уже с год околачивается при заводе, на фронт он не выезжал.

Рабочие тащат броневую плиту. Ее ставят возле груды битого кирпича.

До плиты шагов двести. Солдат подает винтовку. Офицер стреляет с колена, выпуская всю обойму. Потом все идут осматривать броневую плиту.

— Словно дробью стреляли, — говорит офицер. — Как булавкой по зеркалу, и только. А теперь зарядим бронебойными патронами.

Он вставляет новую обойму.

— Есть желающие пострелять? — Офицер смеющимися глазами смотрит на рабочих.

Надуваясь, стреляет мордач Никаноров. Стреляет рабочий маленького роста по фамилии Дунин. Опять идут к плите.

— Чистая работа, — аттестует офицер. — Бронебойная пуля также не берет.

Испытание окончено. Подписывают бумагу. Офицер говорит и говорит:

— Во всем прогресс. Десяток лет назад — ну где возьмешь такую плиту? Вспоминаю случай из пятого года. Казанка бунтовала. Тогда несколько дней забастовщики хозяйничали на линии — одни поезда пропускали, другие задерживали. Залегли мы возле насыпи. И показалось нам, что мимо идет поезд бунтовщиков. Потом выяснилось, что перепутали в донесении. Наставили пулемет. В одну минуту, поверите ли, срезали два вагона с осей. Крик, визг. Поезд был пригородный. В окна кидаются, с площадок. Словом, не по той цели мы стреляли. Вот бы им тогда такие плиты, вагонам. Да не было! Так прямо срезали вагоны.

Дунин, который отошел было в сторону, вдруг останавливается и оборачивается к офицеру:

— Живодеры! Звери!

И офицер попятился, поглядывая на Дунина и с испугом, и с любопытством.

Адамов поспешил за Дуниным. Они молча шли мимо замерзших заводских каналов. У самых ворот Адамов тихо сказал ему: