Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Весной восемнадцатого года Адамов уныло бродил по заводу. В цехах почти не работали. Возле пустых нефтяных баков пробивалась трава. Тихо было на каналах. Опустели заводские дворы и переходы. Однажды по улице протарахтел обшарпанный походный «фиат», загнанный Березовским во время лихих поездок. И вдруг Адамову стало ясно, что и Березовский дрянцо человек. Почему нет его теперь, в тяжелое время? Раньше он ссылался на министра, теперь он говорит только о Волге.

Перевоз гильзовой озадачил Адамова. Но его не спрашивали, и он молчал. Однажды только он заметил Березовскому, что в списках больших русских заводов, куда перевозят машины и станки, нет этого волжского завода. Удастся ли там наладить производство?

Березовский поморщился.

— Анатолий Борисович, уж вы-то не дергайте. Достаточно у меня контролеров.

В мае вы дался тревожный день, и Адамов вдруг пожалел, что дрянцо человек Березовский сейчас не на заводе. По телефону сообщили, что новосборочная бросила работу. Из окна кабинета, где еще стоял бронзовый бюст Вильсона, Адамов видел, что возле ворот били Бурова. Потом его потащили к Горбатому мосту. Спустя минуту грянул выстрел, и Адамов растерялся.

Что же будет дальше с заводом? Кто станет управлять? Сам он не может больше. Он ослабел и чего-то не понимает. Пусть снимут с него ответственность, которая становится страшной. Но кто же встанет на его место? Буров, Дунин, Воробьев — кажется, сильные и по-своему толковые люди, но когда они управляли заводом?

Он перебирал в памяти все, что делал в последнее время. Была ли ошибка и в чем?

Адамов не спал всю ночь, пал духом и струсил. Пусть уж лучше этот дрянь человек будет на заводе, решил он. Может быть, он разберется в запутавшихся делах, достанет нефти, угля, хлеба. Утром Березовскому на Волгу пошла телеграмма за подписью Адамова:

«На заводе полная анархия тчк За дальнейшее не ручаюсь тчк Вам надо немедленно вернуться».

Березовский не ответил. И еще долго Адамову было тяжело вспоминать о своей телеграмме.

В осенний вечер 1918 года, когда Адамов, сидя дома, без всякого интереса, только для того, чтобы убить время, перелистывал технические журналы, пришедшие из-за границы год тому назад, к нему постучался Дунин. Инженер неожиданно для себя обрадовался ему. Дунин сразу же приступил к разговору, для которого он пришел:

— Анатолий Борисович, сколько инженеров осталось на заводе?

— Всего двенадцать человек.

— Мало. А если было бы больше, все одно это делу не помогло бы.

— Какому делу? — не понял Адамов.

Дунин ответил не прямо.

— Что ж, ушли от нас… Жалеть не будем. Им веры нет. Да и к оставшимся доверия мало. А вам, Анатолий Борисович, верим вполне.

— А почему так? Ведь вы меня не знаете.

— Верим потому, что главное разглядели в вас. Дело вот в чем. Меня назначили председателем рабочей коллегии по управлению заводом. Длинное название, да? Лучше не могли придумать. Потом, вероятно, иначе будет. Зовем вас в члены коллегии. Пойдете? Время тяжелое, передышки не видать. Будем работать вместе, вместе бедовать.

— А что мы можем делать? — тихо спросил Адамов.

— Где можно — работать, остальное сохранять. Помощи нам особой не будет. На себя рассчитывать должны. Пойдете?

Дунин подошел к окну, из которого были видны заводский двор, каналы, — все без движения, видны были не дымившие больше трубы.

— Надо, надо его сохранить, Анатолий Борисович. Придет время — опять будет расти, но уж толковее, чем раньше. Или не верите?

Адамов долго приглядывался к людям, которые стали управлять заводом, и, сблизившись с ними, молчаливо делал о них свои выводы.

С новосборочной эти люди поступили круто, но разве можно было терпеть внутри завода частную мастерскую, мелкое воровство, которое в сумме своей превращалось в наглый грабеж? Адамов также не хотел терпеть все это и не знал, как надо помочь заводу. А эти люди знали. У них нет знаний инженера. Но как мало оставалось знаний у прежних инженеров с офицерскими чинами! И чему служат эти знания, если можно было брать взятки или удрать, как Березовский, и разрушить гильзовую?

Новые люди иногда ошибались, как дети. Но странно, Адамову порой нравились их ошибки. Они помогали ему ближе узнавать тех, с кем он работал теперь.

Впервые от Адамова члены рабочей коллегии услышали, что можно точно измерить силу падающей воды. А на другой день они уже думали о том, как распределить эту силу. Угля у завода не было ни пылинки. Станция работала только от плотины. Рабочая коллегия требовала выкладок — какая у воды силе весною, в июле, осенью. Раскладывали по месяцам — в июне, в июле, в августе свет посаду придется закрыть, все отдать заводу, но больнице оставить. В августе дать клубу, школе. В сентябре включить поселок на два часа, в октябре — на четыре часа в день.

И вот уже сидят у Дунина монтеры и заведующий главным материальным складом. Дунин спрашивает, сколько есть в наличии кабеля, провода, электрических лампочек. Перед ним план поселка. Он морщится, да, морщится от удовольствия, маленький человек с оспинами на лице, и мечтательно говорит:

— Вот на эту улочку свет подадим в рабочие дома. И сюда. Хоть не круглые сутки, а будут со светом. А то раньше только инженерам давали, и то не всем.

— Счетчиков ни одного в наличии нет, — напоминает заведующий складом.

— Эх вы! О деньгах-то скоро совсем забудут. Только по книгам узнают о них.

— Дай-то бог, — откликается заведующий складом, которому прежде порою приходилось туго из-за своей принадлежности к баптистам. — Все зло от них.

— От бога, однако, не меньше зла, от любого — от вашего, баптистского, от еврейского, от православного, — отвечал Дунин. — Вот ведь рабочие, я не об огородниках говорю, и не спрашивают, сколько им платить будут. В больнице теперь без денег, в аптеке, в школе. В Питере через месяц трамвай будет без денег. А вы свое — счетчики, будто Пасхалов.

— Я в церковь не хожу, — обиженно откликался баптист.

Дунин верил безотказно в то, что разрастется Устьевский, что появятся другие заводы, новее, совершеннее, что неизмеримо легче станет труд, что замостят улицы поселка, что помчатся по ним рабочие парни на велосипедах, на мотоциклах, что исчезнут прокопченные, прогнившие дома. Он видел завтра, но не видел путей, которые ведут в это завтра. Потому-то он и думал, подобно многим в то время, что деньги вскоре исчезнут и никогда уж не вернутся.

— И было, было бы так, — с глубокой горечью сказал он, когда в тяжелой практике познал, что пути эти не прямые, а сложные, извилистые, даже мучительные, — если бы не навязали нам войну, блокаду, голод, если бы каждый день не грозили нам новой войной. Да разве можно скинуть им со счета то, что они отняли у нас? Вспомню только, как замирал Устьевский, и дышать трудно.