Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Он ставил на стол корзиночку с подмороженной клюквой.

— Пошла утром в лес, ведро набрала. Пользительная вещь.

— Ну вот и это.

— А клюкву сейчас легко собирать. Просто метелкой — по первому снегу — и в ведро.

Каждое утро Адамова подвозили к заводу. Его везла, как и доктора Сухина, Белоголовка — трофейная лошадь, отбитая у Краснова.

Инженер не мог сам подняться наверх. Чебаков — мартеновская закрылась, он стоял теперь в сторожах — снимал с пролетки Адамова. Адамову становилось неловко. Чебаков это чувствовал и каждый раз повторял:

— Ничего, ничего, Анатолий Борисович, мне не трудно. Для хорошего человека стоит постараться. Солнышко пригреет — опять встанете на ноги. А вы чего тут?

Последнее относилось к зевакам, которые собирались смотреть, как несут главного инженера наверх.

Чебаков брал Адамова в охапку и поднимался с ним по лестнице. Инженер пытался обнять Чебакова за плечи, чтобы старику было легче, но безжизненно повисали больные руки. Наверху Адамов, опираясь на две палки, кое-как добирался до кабинета.

Сначала главный инженер ходил с докладом к директору. Но Дунин, заметив, какого труда это стоит ему, организовал дело иначе. Адамов нажимал кнопку, в комнате у Дунина зажигалась лампочка. Это означало, что главный инженер желает сделать доклад, и дирекция собиралась в кабинете у Адамова.

В цехах Адамов бывать больше не мог. Он их видел только из служебного окна. Но его память сохраняла весь завод. Однажды с ним попытались схитрить. Потребовали листового железа на ремонт навеса возле одной из мастерских.

— Позвольте, — откашлялся Адамов, — разве возле мастерской есть навес?

— Навеса, конечно, нет, — объяснил потом Дунин, разузнав подробности дела, — но колония охотно меняет кровельное железо на продукты.

И в тот же день два мошенника были отправлены им в трибунал.

И еще долгие годы потом Адамов, то поздоровевший, то вновь больной, ясно видел перед собой каждый цех, каждый станок, каждый поворот пути. Отдавая распоряжения, он обходился без заводского плана. Он говорил инженеру:

— Вы подвезете в старый мартен опоку, так последите, пожалуйста, за крестовиной возле склада. Знаете? Там вагоны соскакивали.

Каждый день завод появлялся перед ним в колонках цифр. Эти подсчеты! Их писала рука художника. На белом листе быстро появлялись столбцы маленьких, одинаковых по величине цифр. Больному человеку не дано было видеть ни людей, ни мастерских, ни печей. Он только слышал за стенами шум завода, теперь уже не такой громкий, как прежде, звон, свистки.

Рука больного человека не могла больше держать настоящий карандаш. Карандаш выпадал из негнущихся пальцев. В них держался только тоненький карандашик от записной книжки. Как боролся с больной рукой Адамов, когда был исписан последний тоненький карандашик! Таких больше негде было достать. Чебаков перерыл столы и дома и в кабинете, но не нашел. Адамов брал карандаш потолще, стискивал его в полумертвых пальцах, но карандаш падал. Адамов с ненавистью смотрел на свои руки.

Весь долгий, тяжелый 1918 год одна мысль никому не давала покоя.

Если бы не было новой войны, если бы не наседали белые с юга и с Сибири, если бы не стояли у Архангельска и Мурманска английские крейсера, как можно было бы опять пустить завод! Высокая марка появилась бы на буксирах, на дизелях, на нефтянках, на чем еще?.. даже на моторах для дирижаблей — научились же их делать при Сербиянинове.

Анатолий Борисович Адамов, раздумывая об этом, почесывал карандашиком подбородок.

— Вполне можно работать, у нашего завода большие возможности. От казенной косности мы избавились. Но время не позволит.

Дунин угрюмо молчал. Адамов говорил правду, но какую безрадостную!

— Мечи на орало еще ни разу не перековали. Это только библейская сказка. Вот орало на меч — это сумели переделать.

— Как так?

— Да так. Сначала ведь изобрели трактор, а потом англичане пригляделись к нему и переделали в танк.

— Ну, это у них… — неуверенно возражал Дунин.

А сам он видел на каждом шагу, что «у них» не существуют в мире замкнуто, что они-то и навязали новую войну, на которую уходят силы Устьевского, Путиловского, всех заводов республики.

Сколько жгучих напоминаний о несовершенной, вдруг оборвавшейся работе каждый день вставало перед людьми!

Завод затихал. Начиналось с мелочей. То не хватало сверл определенного диаметра, то перегорал реостат и в кладовой не находили запасного, то вдруг под тяжелым станком начинал разваливаться бетонный фундамент. Разбивалась лампочка, и не ввинчивали другую. Останавливался станок. Скоро прекращала работу половина мастерской и вся мастерская. И вот тысяча, другая, три тысячи устьевцев сидели дома.

Завод закрывали на неделю. За эту неделю должны были выяснить, что же ему дальше делать, сколько народу оставить. Проходила неделя, другая, а решения не находили.

Народ рвался к работе. И тогда сам собой выплыл план переделки поселка. Сотни людей вдруг вышли на улицу. Одни вбивали колышки в землю и между колышками протягивали веревку — так обозначали линию тротуаров. Другие рыли траншеи для водопровода — у завода оказались трубы. Впервые в поселке пыхтела паровая трамбовка. Ее пригнали с Московского шоссе, где она оставалась, забытая и ненужная. Лежали груды щебня, битого кирпича, доски, балки. А вдоль по Никольской, по Царскосельской почти непрерывной лентой стоял народ из всех цехов. Кто работал заступом, кто киркой, лопатой, тесали доски для водосточных колодцев, разгребали снег. Откуда-то привезли гранитную тумбу. Говорили, что это первая тумба, что такие же будут стоять на всех перекрестках в посаде, как они стояли в чванной столице.

Чебаков, обвязав ноги тряпками, разбивал камни и приговаривал:

— Нам зима не зима. Тыщу лет. Россию летом строили — от Троицы до Казанской божьей матери, а мы и в морозы попробуем.

Он воткнул елочку-полусаженку в кучу снега возле того места, где работал, и, завидев Бурова, крикнул:

— Родиоша, детка, я на этом месте липу посажу! Пусть знают, где Чебаков после мартенов работал. Обнесите липу решеткой, как петровский дуб в Дудергофе. Пусть помнят Чебакова.

Неуемным было желание переделать старый поселок, с задымленными, слепыми домами, где прошла вся жизнь.

На улицах сами выделялись свои десятники и планировщики. Гадали, как расширят городской сад и как покрасят дома, как очистят пруды. Сколько у коренных устьевцев открывалось неожиданных знаний! Они оказались умелыми плотниками, землекопами, каменотесами. Знали, как тянуть водопровод, знали, что экономнее будет содержать те дороги, середина которых засеяна травой. Говорили насчет дренажа почвы. Оказалось, что знают, как варить асфальт. И кто-то вслух соображал, что надо будет разыскать зеркальные шары для клумб («Как у богачей?» — «А чем мы хуже?»). Спорили о том, где поставить новую баню и куда отводить сточные воды, и о том, какие деревья лучше принимаются ни севере и какая краска прочнее держится на севере. И кто-то рассказывал о полях орошения, где удивительно быстро растет капуста. И что за капуста! По десять фунтов кочан бывает. И уже записывали, что на таком поле орошения устьевцам надо будет сообща разделать огород десятин этак…