Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Эх, Анатолии Борисович, на тумбу сержусь… Тумбу-то видели?

— Какую тумбу?

— Гранитную, что у станции за амбаром лежит. Помните, хотели мы город из поселка сделать. Так говорят ехидные типы, что, мол, надо ее поставить вроде памятника тому городу будущего. Да… Была, мол, у вас мечта, — получайте тумбу. Белые генералы пути заперли. Да… А как можно было бы работать! Как работать! Даже сейчас, хоть и хлеба-то нет. И то работали бы. Дай только угля, нефти, металла.

Помолчали с минуту и снова принялись за отчет.

— Паровозоремонтная!

— Частично.

— Шамотный завод?

— Не работал.

— Да, мартены-то ведь стоят… Не для кого ему работать.

Снова помолчали, на этот раз молчание было особенно тяжелым. Дунин запустил руку в волосы, закрыл на мгновение глаза, глубоко ушел в директорское кресло.

— Вот так подводим итоги за год, — медленно проговорил он. — Завод на месте, кроме одного цеха. Рабочих пришлось отпустить. Инженеры, простите, сами сбежали. Вам спасибо, что не бросили нас.

— Бросить-то не бросил, — Адамов пощипывал бородку, — а, в сущности, чем помог?

— Уж одним тем, что не бросили, и то помогли. Ну, ладно. Латунная?

— Не работала.

— Моторная?

— Частично.

— Судостроительная?

— Не работала.

— Механическая номер три? — Дунин все не мог привыкнуть к тому, чтобы называть мастерские цехами.

— Частично.

Вот так, перебирая все тридцать шесть цехов, перекликались в тот вечер разные голоса: громкий, сердитый, отрывистый и тихий, с легким покашливанием.

После мая огородники притихли. Старик Лукин скрывался где-то в окрестных хуторах. Потом пошли слухи, что он вернулся в поселок. Огородники принимались за старое, но исподволь.

Бывало, на улице окружали жену Дунина:

— Покажи, что у тебя в корзинке.

— Вы что, с ума спятили?

— Женой начальника стала. Вот и желаем знать, что на обед варить будешь. У нас хлеба нет, а вы небось шинпанское пьете.

Вырывали из рук корзинку. Это были жены огородников. Они попростели на вид — ходили в порыжевших сапогах с торчащими ушками, ситцевых грязных платках, сбившихся на макушку, совсем как коровницы. Но так было теперь, а недавно даже в будни они носили прюнелевые сапожки, недешевые шали, а зимою в праздник и лису-огневку на воротнике. Сейчас шали и лиса лежат запрятанные. И многое к ним прибавилось в сундуках. Молоко они за деньги не продают, берут только на вещи. По три самовара стоят у них на полке. И вот эти-то кричат, что хлеба нет!

— Ну, видели, что несу начальнику к обеду?

Из корзинки вынимали репу, два желтых огурца, половину селедки, половину кочна. Под капустой лежали старые калоши.

— Видели? — отвечала, трясясь от гнева, Прасковья Тимофеевна Дунина. — Может, сменяешь молоко на галоши? Да на них только одна латка. С шампанским начальник обедает? Нашли?

Но не одни огородницы ворошили корзинку. С ними были и старые соседки, с которыми вместе ходила на реку полоскать белье. Эти женщины смущенно говорили:

— Ты не сердись, Тимофеевна, слышь, не сердись. Шалеет народ, что хлеба нет.

А в лицо огородницам летели слова, которые Прасковья Тимофеевна слышала от мужа:

— Хлеб будет, мыло будет, мясо, одеколон будет, а вас, стерв, не будет с нами.

Однажды за ее спиной раздался злой голос, от которого женщины оробели:

— Вы что затеяли? В холодную захотели? А ну, по домам!

Женщины начали испуганно расходиться.

— Я вас еще не так, гадюки! — кричал им вслед Брахин.

Он пришел следом за Прасковьей Тимофеевной и сказал Дунину, который собирался на работу:

— Получай в целости супругу дорогую. А то чуть было не разорвали ее. Нацелились вороны горлицу клевать.

Прасковья Тимофеевна оторопела:

— Да что ты, Потап Сергеич, никто меня и не рвал. Или шутишь?

— Ну, ладно. Не признаешь, значит, что я тебя спас? А я-то думал, что поднесешь за спасение погибающих.

— Садись, Потап. Хотя ничего для гостя не припасли.

— Значит, управляем, Филипп, а? Завод стоит, а управлять-то все-таки надо.

Брахин сел, осмотрелся. Странным было начало разговора. И Дунин, и Прасковья Тимофеевна сразу почувствовали, что нет прежней сердечности между ними и Брахиным. А ведь бывало иначе. Потап приходил в эту самую комнату, приходил сюда и Родион. Им надо было посовещаться. А чтобы не заподозрили их в недозволенном, они и пели, пели с удовольствием, потому что все трое были музыкальны. Родион пел баритоном, а Брахин и Дунин тенором. Родион любил чувствительный романс «Глядя на луч пурпурного заката…». Брахин и Дунин подтягивали ему и подмигивали: знали, что Родион стесняется петь. Однажды к ним постучался проходивший мимо соборный регент.

— Поступай в хор ко мне, — убеждал он. — По десятке в месяц приработаете, обещаю вам. А ну, повторите.

И пришлось Родиону повторить чувствительный романс. Регент хвалил его:

— Да ты же на свадьбах петь можешь. Из какой мастерской? Двадцатку обещаю.

Потап и теперь, бывает, поет, но не у старых друзей, а у себя в исполкоме, где состоит заместителем председателя. На большее он не согласился. Председателем после того, как вернулись устьевцы из-под Жлобина, выбрали Любикова. Брахин согласился с этим.

— Он образованный, студент. А я при нем пролетарским глазом буду, недреманным оком.

Любил Брахин пышные слова. В исполкоме появился третий заметный человек по фамилии Грибков. Это был учитель с соседней станции, немолодой, с недавнего времени член партии. Крепыш, с волосами бобриком, он никогда не расставался с трубкой — скажет и впустит дым — и «пых-пых» сливалось у него со словами. Грибков стал секретарем исполкома.

Засиживались они в исполкоме допоздна, но не за делами — дела были все неопределенные, — а за беседой.

Брахин был неистощим в рассказах, а рассказывать любил только жестокое — о том, как вешали матросов, на которых сначала надевали саван, о том, как по его телу бегали крысы, когда он, избитый, лежал на берегу в карцере.

— Но я рассчитался с ним, лейтенантом Граве, из-за него-то и повесили ребят.

По рассказу Брахина, это произошло так. После пятого года он некоторое время жил без дела в деревне. В том краю начались волнения. Брахин возглавил крестьянский отряд. Граве (уже старший лейтенант)! приехал в имение к отцу. А темной ночью его выволокли из дома. Суд происходил на поляне. Потап осветил свое лицо факелом и сказал: «Знай напоследок, кто тебе мстит за ребят», — и на Граве надели саван.

Любиков и Грибков незаметно переглядывались. Что-то было в рассказе верное, а много и от выдумки. И чем больше бывало выдумки, тем медленнее рассказывал Брахин, и на лице появлялась натужная улыбка.

Любиков понимал — Брахин жил неистребимой ненавистью к старому, ненавистью человека, которого оскорбляли и мучали. Ненависть стала правдой его жизни. Но что жило в нем еще?