Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Брахин не работал, сквернословил, гонялся по коридору за уборщицей, шлепая ее по широкому заду, не терпел ни советов, ни замечаний, нередко доставал спирт. Откуда?

— Рабочий человек и в пустыне добудет. — Он подмигивал Любикову: — Пей, образованный председатель.

Темно в поселке, выключен свет, уборщица заправила лампу в кабинете председателя исполкома и ушла. Из темноты доносится крик и еще крик.

— Кому-то морду бьют, — спокойно определяет Брахин.

— Наверное, эти с Ширхана, пых-пых, — неторопливо говорит Грибков. — Надо бы что-нибудь предпринять. А то много жалоб на них. Совсем распустились. Женщины боятся вечером за водой идти.

— Пусть с утра запасают. Нечего бабам с ведрами шляться в такое время. Беляков надо бить. А Ширхан? Что Ширхан? По мне, так спалить его к чертовой матери. А, председатель?

Но Любиков молчит, положив руку на ладонь и устремив глаза… Куда устремив? Во все то пестрое, занимательное, небывалое прежде, что уже больше года проносится перед ним. Он не потерял к этому интереса, но до смысла происходящего, в которое втянут судьбою, не доискивается так же, как не доискивался и год тому назад.

Брахин достает из кармана бутылку, спирт смешивает с водой. Брахин поет, и песни у него жестокие, старинные, подновленные им, Брахиным. И мелодия у него своя, брахинская.

Не раз еще повторится припев. Песня нескончаема. Впервые услыхал ее Потап в прошлом веке, когда мальчишкой покидал бедный отчий дом, скитался по Приазовью, работая у кулаков за хлеб да за ношеную одежду. И много раз переделывал ее Потап, сам того не замечая. И вот уже и тенор у него постарел, появилось в нем дребезжание, а петь-то все же хочется, так петь, чтобы раскрыть мятежную свою душу.

И вот конец старой приазовской песни:

Потап стучит сильным костистым кулаком по столу.

— Самая малость осталась? — Он, щуря с сожалением глаза, смотрел на лампу сквозь почти пустую бутылку.

Только такие песни и любил теперь Брахин. Иногда он по старой памяти затягивал «Глядя на луч пурпурного заката…», но Любиков и Грибков недоумевали, почему звучит насмешка в голосе Потапа, а он приговаривал:

— Ай, Родиоша, учитель наш и руководитель. Не повезло тебе. Экая оказия.

Родион все еще не вставал. И не жалел его Потап. Без Родиона ему было заметно легче и перед самим собой, и перед другими.

— По разгонной, значит? «Едет чижик в лодочке в адмиральском чине. Не выпить ли водочки по этой причине?» А здорово побросали адмиралишек с лодочки-то, а? Ваше здоровье, кулики!

Порою вечернее сидение в исполкоме прерывалось странным образом. Возле бревенчатой башни пожарного депо начинала гудеть сирена. Гудела она надрывно, долго, зловеще. Туда сбегались. Начинали кричать, спорить, доходило и до драки. Появлялся Монастырев в тряпье. Он предлагал продать свою душу за бутылку самогонки, но предупреждал что душа гнилая — чуть-чуть держится.

Дунин пришел в исполком.

— А, пожаловал директор, — встретил его Брахин. — Что ж, мы власть.

— Пожаловал тебе не на радость. Сирену долго рядом держать будете?

Бревенчатая башня стояла напротив исполкома.

— А что?

— Что? Непонятно? Да ведь ею огородники пользуются. Может быть, тот же Лукин.

— Ну да! Просто озорство.

— Да, озорство, но скверное. Неспроста. Я думал, что власть сама поймет это.

Любиков, улыбаясь, отвечал, что есть, мол, в самой партии такие люди, которые готовы рабочему классу все грехи приписать. Народ пошумит сиреной — вот вам и политическое выступление.

— Ох, Любиков, с тобой серьезные разговоры нужны. Но это потом. Вот Родион встанет. А вообще вы тут что-нибудь делаете?

Брахин смиренно вздыхал:

— Лес лесу не ровен, Филипп. Тебе все заводы можно поручить, а мне и с половиной отдела не справиться. Что я могу? Могу селедки делить.

— А где это самое достаешь? — Дунин крутил носом, от Брахина несло спиртным.

— А уж это, Филя, извини, тайна мадридского двора.

Дунин видел, что не лежит у Любикова душа к новому делу. Он только тем и занят, что пишет длиннейшие статьи о предателях из Второго Интернационала. Статьи не печатают. Дунин сказал однажды Любикову:

— За тебя это другой товарищ делает — Ленин, А ты займись Устьевом.

Любиков произносит речи на ту же тему. Часто он поминает при этом Гомперса. Имя это он произносит со вкусом: «Матерый предатель в крахмальном воротничке Гомперс…», «Гомперс, продающий оптом и в розницу интересы американского рабочего класса».

Больше ничего он не знает о Гомперсе. Однажды в цехе в конце очередной речи он спросил сам себя:

— Так кто же оказался во главе профсоюзов заокеанской республики?

Мальчишеский голос ответил докладчику:

— Го-омперс.

— Где он, Гомперс? — спросил докладчик.

И тот же мальчишеский голос:

— В стане предателей.

Любиков ездил в Петроград хлопотать насчет того, чтобы поселку дали возможность издавать газету. Требовал он у завода динамо, дизель, нефть. Он решил ставить свою электростанцию для исполкома. Плотина его не устраивала: когда есть свет, когда нет его.

Дирекция отказала ему. Любиков развел руками.

— Вот как время быстро идет, уважаемые товарищи. Оглянуться не успели, а уж свои Рокфеллеры завелись. Машинами на Совет давите.

— Это как понимать, Любиков? — Дунин подступил к нему.

— Как шутку, как шутку, пых-пых, — Грибков поспешил на помощь Любикову.

— Прошутишь ты свою жизнь. Но это твое дело. А над нами так шутить не позволим.

Старик Чебаков, который многое понимал просто и верно, говорил на заводе:

— В разговорщики ушел от нас Потап Брахин, в табуреточную кавалерию. И эти двое туда же. Ой, и не люблю же я табуреточную кавалерию!..

Исполком заседал иногда дважды в день. Разбирали вопросов по пятнадцать и редко выносили твердое решение. Записывали в протокол: «Поручить такому-то» — и сразу забывали об этом. Иногда даже не подбирали имени, а оставляли для него свободное место. А потом секретарь Грибков вписывал имена, но случалось, что людей этих уже не было в поселке.