Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Голод, войну, которая подходила ближе и ближе к Петрограду, разъезд тысяч устьевцев, заколоченные дома Устьева, гранитную тумбу, лежавшую у станции, почти замершую железную дорогу — все это назовут впоследствии разрухой, для того чтобы одним ёмким народным словом определить то, что выпало на долю страны в тяжкую пору.

Но и разруха не могла отучить людей от мыслей о нашем будущем.

Скоро ли оно откроется, будущее, или задержится надолго и придется пройти сквозь новые и новые страдания, потеряв счет жертвам, — кто мог тогда дать на это ответ? Но в будущее верили увлеченно. И как это помогало жить! О нем мечтали вслух, на людях.

Немудрящий парень гармонист Ленька, приятель Волчка, полюбил держать речи. Говорил всегда он восторженно, и лицо у него становилось просветленным. Куда бы ни посылал его партийный комитет — на цеховое собрание, к молодежи, к красноармейцам, уходившим на фронт, на открытие клуба, к школьникам, к женщинам, которые садились за азбуку, — он не забывал сказать о великих стройках будущего.

— Мы построим такие магистрали! От океана до океана. Дайте только срок и покой. Такие магистрали!

Ему понравилось красивое слово. Он не всегда справлялся с ним, к тому же чуточку шепелявил, и иногда получалось забавно, но слово запоминалось многим.

Однажды Дунин проходил по двору мимо прокатной. Цех давно стоял, не «частично», как бывало, а пустой, охлажденный, опоясанный неровными сугробами нетронутого снега.

Дунин удивился, что дверь прокатки была отперта. Возле стана возился худощавый человек с обвисшими плечами. Человек этот приседал, поднимался, невнятно говорил сам с собой и казался призрачным в полутьме длинного здания.

— Чебаков! Что ты тут делаешь, Палыч?

— Будто не видишь. — Старик и не повернулся.

— Вижу, а не понимаю. Кто тебя послал сюда?

— Сам себя послал.

— Ты бы потолковее, Палыч.

— Потолковее? Изволь, директор. От тоски я сюда пришел. Думаешь, весело на вышку подниматься да в колокол бить? Стан сохраняю. Магистрали обещают от океана до океана. Когда-нибудь проедусь по ним. Ну, а чтобы проехаться, надо прокатку сохранить. Или не согласен ты?

Шутливость, но какая хорошая шутливость звучала в словах Чебакова! Он старательно смазывал валки.

— Или бросить ее — пусть еще больше ржавчины да грязи осядет, а?

— Да где тебе одному сохранить, старый? — с неожиданной для себя грустью сказал Дунин.

Он не ожидал от Чебакова ни таких слов, ни такого поступка. Ведь Чебаков мартенщик. Он, вероятно, и не бывал раньше в прокатном цехе. А тот, словно угадав его мысли, продолжал:

— А сохраню. Прокатка — близкая родня мартену. Ты ее с другими не равняй. Я мартенщик и то ее жалею. Вот с мартенами, верно, мне одному не справиться, да они выдержат, а прокатка нежнее. Прокатка — мой сосед. Ни ей без мартена, ни мартену без нее не жить.

Со свистом гулял ветер под разбитой крышей. Неподвижно висел крюк остановившегося крана. Чебаков то бросал тряпье, чтобы удобней было говорить, то, махнув рукой, опять поворачивался к валкам.

— От мартена покуда запасы есть, а катать всегда надо. Ты Осипова знаешь? Прокатчика? У него тоже тоска. Так он мне вчера говорит: «Если не скажут, что катать надо, руками буду валки вертеть».

— Осипов?

— Ты удивляешься, а он тоже изменился. Не веришь?

— Нет, верю.

Сколько лет считали Осипова равнодушным ко всему человеком. Работал хорошо, но молча, водку пил и то молчал. Молчал и в революцию. На собрания ходил, газеты почитывал, но мнения своего никогда не выражал. Молчал и в июльское утро семнадцатого года, когда устьевцы тысячами собрались в столицу. И Осипов собрался с ними и ждал поезда. Ходил по платформе, худощавый, сутулый, нескладный, прислушивался к разговорам, но сам молчал. Он делал то же, что и другие, но как-то без души. И собрался в город, вероятно, только потому, что считал для себя постыдным быть заодно с огородниками. Запомнился он, пожалуй, только жестом своим: когда поднимал, голосуя, правую руку, то подпирал ее левой.

Да, время настойчиво и последовательно делало свое. Оно проводило грань между теми, кого цепко держало старое, и теми, кто становился другим, быть может, незаметно для себя. Но эта грань не была неподвижной. И случалось, одно газетное известие, слово, которое, возможно, забудется: неожиданный разговор в хлебной очереди, злобная выходка врага вдруг принесут озарение человеку, чего-то не додумавшему, в чем-то сомневающемуся и потому стоявшему в стороне, и это поможет ему шагнуть к тем, кто уже находится по ту сторону грани. Это происходило тогда всюду и каждый день.

Но Дунин давно знал устьевских людей. Он не считал Осипова очень уж далеким человеком. Зажигалки для франтов делать не станет, баббит не потащит с завода. Да вот и этот, как его, Семеркин, не безнадежен, хоть и до сих пор считает, что Георгий Гапон стоял за бедный люд, и до самого Февраля держал царский портрет у себя в доме. Портрет, правда, он сжег потом при всех в цехе, но это, может быть, и все, в чем Семеркин уступил новому времени. Чебаков совсем другой. Недаром явочная квартира была у него в доме. А Осипов, молчаливый, равнодушный на вид Осипов… Не думалось, что теперь он переломится. Здорово работает время. Появляется у людей артельное чувство, не прежнее, а иное, глубже и прочнее прежнего.

— А все-таки удивительно, — сказал Дунин, — что и Осипов уже не тот Осипов. Чем ты это объясняешь, Палыч?

Ему хотелось, чтобы Чебаков сам разобрался в этом. Он и разобрался, но по-своему, и начал издалека:

— Как тебе объяснить?.. Когда раньше тут мастера в фуражках стояли да с крестом ратным на груди покрикивали и каждый месяц ставь им, сукиным сынам, выпивку, да еще войдет «Дунька» в погонах, так чего же мне о машине болеть было?

— Значит, все оттого, что начальство другое? — поддразнил Дунин.

— Постой! Если бы при царе вышел, скажем, приказ, чтобы тебя считать начальством, я бы все одно не стал болеть из-за стана. А тебе приказ не от царя вышел… Все вокруг переменилось, и Осипов переменился, и я тоже. Теперь болеть за машину можно. Помнишь, как понтонный батальон на станцию в июле вышел в город ехать? Раньше расхлястанные, шинели что халат на рваном барине, без пояса. Офицерье заставить не могло по форме быть. А как свои позвали — уважили, подтянулись, хоть на парад. Так-то. Вот я и распорядился насчет стана.

— Так ты бы сказал в конторе, что стан смазать надо. Послали бы.

Чебаков рассмеялся:

— Думаешь, твоя контора хорошо уже работать стала? Я неделю тому назад говорил.