Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

В конце 1918 года заводу передали большую работу. Заказчиком опять была война. Заводу поручили чинить подбитые, изношенные паровозы. Едва дыша, как тяжелобольные, они подходили к воротам, и казалось, силы у них иссякли и за ворота придется их подталкивать. Медленно шли они по заводским путям, среди разбросанного, запорошенного снегом железа, подавая короткие хриплые гудки.

Но никто не сторонился на путях: дворы были безлюдны. Только покажется из будки женщина, ушедшая с головой в тяжелый тулуп, переведет стрелку, равнодушно подудит в медный рожок и вернется в свою будку. Долго ждет паровоз у закопченных ворот цеха. Ждет и остывает, — вчера, сколько можно было, приняли под крышу, слишком мало людей в мастерской, слишком мало у них сил.

Ждали на путях сормовичи, харьковчане, луганчане, коломенцы — немыслимо искалеченные, изломанные. Откуда только не посылали их сюда! Загоняли их на юге, на кавказских крутых дорогах, побывали они под обстрелом в деникинском кольце, уходили от англичан из Мурманска, пробираясь над самым морем по грозно оседающей каменной насыпи недоделанной дороги, увозили отряды из Перми, пробивались с хлебом к Москве и к Петрограду, вели тифозные вагоны, ждали на станциях, пока зароют умерших.

Уже давно в топках не было угля. Бросали туда сырые, неподатливые дрова, торф, которого хватало разве на четверть скорости, а в Прикаспии в топках сожгли три миллиона пудов сушеной рыбы — только этим и сохранили связь с Москвой.

Ждали «щукинцы», или «щуки», как их звали запросто, — последние довоенные паровозы, сильные и с высокой посадкой, красивые для своего времени, которыми можно было любоваться; ждали американские, еще более новые машины, — они успели пройти по Сибирской магистрали до того, как интервенты закрыли путь из Владивостока. И рядом с ними дожидались своей очереди давно состарившиеся паровозы, приземистые, покорного вида, с непомерной дымогарной трубой, напоминавшей огромную дамскую шляпу, которым машинисты дали кличку «Марья Потаповна». Ждал едва ли не весь паровозный алфавит — буквы «Ц» и «У», «К», «Э», очень старые паровозы с буквой «О», которые прозвали «овечками».

Но еще не сдавалась эта «овечка» времени. Куда там! Была это удивительно прочная и надежная машина, переходившая из эпохи в эпоху. Исчезли и «щуки», и «К», и «У». Разумеется, сошла с путей «Марья Потаповна», а «овечка» упрямо оставалась. Конечно, с магистралей ее вытеснили, ходила на пригородных линиях. После гражданской войны топку снова перевели с дров на уголь, а потом и на нефти походила «овечка». Ее время еще не миновало. Но пришлось покинуть и дачные линии. Видели «овечку» на маневровых путях, немного подновившуюся, с дымогарной трубой поменьше, — последняя, но еще долгая служба машины, старейшей на рельсовом транспорте. Толкала она грузы, о которых и подумать не могли ни создатели «овечки», ни машинисты двух поколений, водившие ее. Видели «овечку» на маневровых путях и после второй мировой войны, даже в канун семилетки. И ушла она в прошлое, когда на маневровые пути вышли тепловозы и ненужными оказались станционные водокачки.

Спасибо же тебе, «овечка», за долгую-долгую беспорочную службу!

Пришли (или пригнали их) на Устьевский завод и паровозы с буквами «ЭХ». От этих букв на борту паровоза и пошла унылая острота ремонтников.

— Эх, и угораздило же тебя! — сокрушались они, принимая паровоз. — И как только ты добрался до нас?

Откуда же?

Откуда… Да отовсюду. Не много было в стране заводов, которые так могли помочь изувеченной машине, как Устьевский. Вот и шли они, по приказу центра, издалека.

Видный инженер из Наркомата путей сообщения, старый, но крепкий человек выхоленного вида, с квадратной седою аккуратной бородой и холодными, неуступчивыми глазами, глубокий знаток паровозов, властно говорил:

— А что, Филипп Иванович, если дадим мы вашему Устьевскому другое и окончательное назначение?

— Какое же? — Дунин насторожился.

— Средний и капитальный ремонт паровозов, а остальное решительно вон.

Но в Дунине восставало универсальное устьевское мастерство.

— Нет, этак мы золотые руки растеряем. Остальное вон? Да как же? Школа наша пропадет. Потому-то и паровозы чиним, что все умеем.

— Ну, так будут еще лучше паровозы чинить.

— Буду вам возражать где бы ни пришлось!

Рядом с крупным инженером из Наркомата путей сообщения Адамов, небольшой, опиравшийся на две палки, в изношенном донельзя пальто, казался заурядным человеком. Он в паровозах не разбирался. Адамов глядел на паровозы, и сердце у него сжималось. Ведь они, эти тяжелые изувеченные паровозы, сейчас как бы представляли технику всей страны. Да и не только технику, а все распадавшееся хозяйство. Какая рана нанесена стране! Это возникало перед ним не в цифрах, — с цифр, как бы низко ни спустились они, никогда не сходит отвлеченность, — а в жестокой наглядной предметности. Удастся ли залечить тяжелую рану? Не износится ли вконец обветшавшая техника? Что же будет дальше? Конец большим городам и страна после распада станет колониальной добычей? В такие минуты у него пропадала вера, которую он добыл с таким трудом. И если бы то, о чем он мучительно думал, Адамов смог бы выразить в словах, он сказал бы себе: «Что бы дальше ни было, но я должен остаться с ними, даже если это обреченные люди».

А видный инженер не обнаруживал уныния. Он все пошучивал: «Вон сколько гостей! Со всех концов республики» — и не обращал на Адамова ни малейшего внимания. Этот инженер был просто техник, как бывает просто хирург, или просто бухгалтер, или просто только летчик. Он видел перед собой лишь материал и работу, которую надо сделать, да и все. Для Адамова, который не мог выехать за пределы поселка, вместе с паровозами пришли в Устьево и страдания родной страны. Потому-то он и волновался так, маленький, до чего же неказистый рядом со статным старым инженером, немощно опиравшийся на две палки.

Десять лет спустя в служебном кабинете в Москве горько плакал юноша, очень напоминавший лицом видного старого инженера из Наркомата путей сообщения, того самого, который передавал устьевцам заказ на ремонт искалеченных паровозов:

— Я не знаю, в чем вина деда, его арестовали неделю тому назад. Но почему же меня исключают из института?

— А ваш отец? — спросил Дунин.

— Отец убит в пятнадцатом году на фронте. Меня воспитывал дед.

Дунин звонил в институт:

— Слушайте, если сын за отца не отвечает, то уж внук за деда подавно.

Для Дунина так и осталось неизвестным: был ли тот видный инженер просто инженер и потому ничего не видел, кроме паровозов, которые пришли для капитального ремонта, или уже тогда таил в себе что-то опасное и потому предлагал так переделать Устьевский завод, чтобы он лишился своего универсального мастерства?