Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Верно, товарищ Дунин. А молодежь, бывает, клюет на левацкие приманки. Надо вам помнить об одном, товарищи. Когда мы взяли власть, то оказалось, что есть у нас партийные работники, идеологи наши. Знаете, что это? — Свердлов объяснил. — А вот знающих инженеров-то у нас почти и нет. Кржижановский, Красин, Елизаров, Довгалевский. Очень мало. Без инженеров никак нельзя нам. Техника без них мертва. Надо дорожить ими. Товарищ Дунин, неужели у вас только один, у которого нет равнодушия к заводу?

— Не совсем. Признаться, еще двое-трое под подозрением.

— Что-о?

Дунин умел и в серьезный разговор вводить такую шутку, которая помогала делу.

— Они под хорошим подозрением, так сказать.

— Ах, вот что!

— Присматриваюсь к ним. Один хотел уезжать, я его отговорил.

— Вот это по-партийному. И дальше присматривайтесь. Убедил я вас, товарищ Савельев?

Но на Диму нашел особый стих. Ему хотелось выговориться до конца. В такие минуты он становился задиристым.

— Не всегда это бывает так просто, товарищ Свердлов. Вот, скажем, вчера — дали нам билеты в театр.

— В какой?

— В Художественный. Смотрели мы спектакль «Царь Федор Иоаннович».

— И понравилось?

— Очень понравилось.

— Какое же это имеет отношение к нашему разговору?

— Имеет. Перед началом спектакля вышел к публике, ну… тот, который у них главный. Высокий, седой и хоть старый, а прямой.

— Станиславский?

— Он. И стал говорить о театре. И выходит у него так. У них, — Диме не хватало слов, — напирают на то… Одним словом, добиваются того, чтобы артист — если он играет нищего, то чтобы почувствовал себя нищим, студента — так студентом. И вот я подумал и даже хотел подойти к сцене и спросить, только неудобно как-то было. Ну, а если артисту скажут, чтобы он играл врага, без врагов какая же пьеса? И артист, скажем, — Дима подкреплял свои слова тем, что поднимал и опускал сжатый кулак левой руки, — почувствует в себе нашего врага, купца или белого генерала, как же с таким артистом быть дальше? Ведь он нашим врагом успел стать. Как же…

Никогда еще не было так весело в этом кремлевском кабинете. Свердлов хохотал, пальто упало у него с плеч. Смеялись и другие.

— Я с удовольствием поговорил бы с вами об этом, товарищ Савельев, но в другой раз. Но, думаю, вы и сами поймете, что неправы.

Дима тут же успел почувствовать, что в своей увлеченности, или, как говорил он, в своем стремлении «ставить вопрос на попа», дошел до забавной глупости.

С записками Свердлова устьевцы ходили по народным комиссариатам. Они добились угля — нескольких платформ ежемесячно, — картошки, денег. Деньги отпускали мешками. Так и шли к вокзалу с денежным мешком на плечах, а в вагоне всю обратную дорогу не спали, сидя с револьверами у своего багажа. И смеялись же над Волчком, а Волчок мечтательно подумал вслух:

— Вот он-то, верно, поставил вопрос на попа.

Могли ли они предположить, что человек этот, годами моложе Дунина, человек, в словах которого звучала глубокая и доступная всем партийная мудрость, так скоро уйдет из жизни?

Большую работу в Устьеве наладить не удалось. Работали по мелочам, и это угнетало народ еще больше, чем голод. Теперь в петроградских учреждениях приходилось ругаться из-за пустяков. В одно учреждение Дунин ездил за тоненьким карандашиком для Адамова, в другое — за пятью бочками мазута, в третье — за печатными бланками. На это уходила уйма директорского времени.

Поезд на Петроград шел в то время по полдня. Без всякой причины он стоял и стоял на станциях. Паровоз надрывался у семафора. Однажды у станции Груздевка, не дождавшись сигнала, пошли толпой на станцию. Дежурный сидел у телефона и разучивал на мандолине вальс «Молитва девы». Мелодию ему подавал дежурный с соседней станции. Дежурного поколотили, а потом привели в чувство водой и обещали в следующий раз поставить к стенке за такое издевательство над людьми. Он, молодой и франтоватый, плакал и просил прощения.

Станция Груздевка оставалась верна себе. В снежных сугробах стояли аккуратные, ничуть не пострадавшие уютные дома лавочников с теми же занавесками, с теми же столетниками на подоконниках, с теми же бойкими петушками на крыше. На всю округу только здесь и сохранилась сытая жизнь. На этой станции мешочники выгружали свои корзины, разносили по домам лавочников, а лавочники переправляли частями в Петроград. Сунуться с корзинками прямо в город было опасно. На вокзале в Петрограде к поездам выходили заградительные отряды. Выходить в Устьеве тоже не годилось — устьевцы могли приметить и потащить в Чека. Груздевка оставалась самым подходящим местом, чтобы через нее возить в город свинину, масло, мед, хлеб. Не таковы были лавочники, чтобы самим ездить на Волгу или на Украину, болтаться на буферах, набирать вшей. Они сидели дома, посредники между голодным городом и мешочниками, следили за причудливым ростом цен, прятали у себя груз, топили баню для мешочников, готовили им для обмена ситец, нитки. Лавочники знали, что происходит на линии. И дежурный порою забывал о жестоком наказании.

Однажды за семафором ждали гораздо дольше, чем обычно. В этот день в Груздевке стряслось, видимо, другое, посерьезнее, чем с мандолиной. Мешочники повскакали с мест, подались с узлами и с корзинами к дверям. Устьевцы, сидевшие в вагоне, смутно о чем-то догадались. В вагоне началась свалка, но мешочники пробились к выходу. Вслед им неслось:

— Шпана мешочная, почем соль?

— Возьми опорки за свинину!

— Дрова грузить гоняли вас, саранча?

— А, и ты здесь, идол!

В человеке, который низко надвинул на лоб меховую шапку, узнали Никанорова. Он бросился наутек.

— Пусти, говорю…

— Мешок оставь…

— Ос-ставлю я тебе…

— Яйца везешь? Вези яичницу! — Корзина с размаху летела на пол.

— Отдай корзину!

— На, лей прямо на сковородку.

Потом лишь узнали, что в Груздевке остановился заградительный отряд и мешочников предупреждали об этом долгим стоянием за семафором. Лавочники кормили и одевали дежурного и позволяли волочиться за своими дочками.

Все эти годы голода лавочники, осевшие на этой станции, богатели еще больше, чем прежде. Они набивали тайники золотыми монетами, мехами. В домах посадских мещан появилась городская старинная мебель, а в особо запасливых семьях — по два рояля, по десятку граммофонов.

— Они дворян в Питере раздевают, — говорил Дунин, — зажиточную интеллигенцию, Но неужели это все останется при них? Дудки.

Все эти годы еще сильнее, чем прежде, разгоралась никогда не утихавшая вражда устьевцев к соседнему лавочному посаду. Поминали ему его сытые дома и поколоченного франта дежурного, мешочников, которые прыгали из вагонов за семафором, отца и сына Протасовых, дачную гвардию. Долго лежала непроходимая черта ненависти между соседними посадами. О старой вражде стали забывать лишь лет через пятнадцать, когда уже не осталось лавочников в Груздевке.