Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Слова такие узнал? Маркс у тебя в кабинете висит. Вывеска в порядке. Я ночи не сплю. Ты-то спишь. Я до Свердлова доходил. А у тебя который день сижу. Я тут неделю болтаюсь. Броневики не могу выпустить. Стой, не уйдешь в кабинет! Смотри, я возьмусь за трубку. Я, брат, серьезные телефоны знаю.

Собравшиеся стали молча расходиться. Через пять минут Дунину вручили ордер на шеллак. В огромном кабинете возобновилось прерванное заседание. А тоненькие карандашики Дунин, нарушив закон, купил по высокой цене у спекулянта на барахолке.

— Черт с тобой, на! — Он протянул ему деньги.

— Ленты для пишущих машин нужны? — Спекулянт не обиделся.

Дунин не ответил. Перед ним все еще стояла комната, в которой обсуждали проект реорганизации курьерской службы.

Глубокой осенью уже не на двух улицах, а во всех жилых домах зажегся свет, которого прежде почти не было в поселке. Совпали в этом дне и первая годовщина Октября, и первый свет «лампочки Ильича». Обитатель дома, обычно человек искусный в разных ремеслах, сам сверлил стену, помогал монтеру вести шнур, наскоро узнавал о катоде и об аноде. Делали это радостно, иные, правда, недоверчиво. Многое скрашивала лампочка Ильича, даже самый голод, и жгли ее нещадно, словно не могли насмотреться. Но с начала зимы лампочка стала гореть слабее. Мало воды собиралось у плотины. Свет в посад давали два раза в день: утром — пока растопляли печь и человек собирался на работу, и еще раз — вечером.

Затемно Чебаков поднимался по скользким ступенькам на вышку, раскачивал колокол и видел, как в домах ненадолго загорались лампочки. Послушав, как в Заречье замирали глухие волны звона, старик высовывал наружу голову. Раньше посад отвечал на звон неясным шумом — хлопали калитки, скрипели шаги на снегу, слышался говор, десять тысяч человек шли к главным воротам. Теперь поселок отвечал глубокой тишиной. Поодиночке проходили к заводу молчаливые, окутанные тьмою люди. В окнах сразу гас свет — на станции выключали рубильник. Ударив еще раз-другой, Чебаков спускался с вышки.

Зима была не такая длинная и не такая холодная, как в прежние годы, но тянулась мучительно долго. На улицах по ночам стояла глубокая-глубокая тишина, и даже человек, проживший здесь много лет, нет-нет да и вздрогнет. И не то чтобы он боялся хулиганов, которые, говорят, рядятся мертвецами и выскакивают из-за сугробов, а непривычно становилось от безмолвия, обступавшего человека. Обо всем она говорила ему, эта тишина, — о том, что поселок опустел, что дома обессилены тифом и голодом, что вместо света бо́льшую часть суток за окнами бессильно дрожит желтая, мертвенная мигалка с тоненькой веревочкой фитиля и мигалка пропадает в пяти шагах. В иные дни поселок казался вымершим. Три дома заколочены, в одном еще живут, но как трудно живут. И так на всех улицах. Со стороны дороги хрипло гудели паровозы — то ли вызывали толкача на подмогу, то ли теряли в топке последнее тепло. Собаки, пролаяв коротко и без силы, сразу начинали выть, и не было конца вою.

Сломан деревянный настил по краям улиц — его растащили по ночам на дрова. Сломаны навесы на базаре. Блестят от солнца сосульки на срубах колодцев. Но у колодцев пусто. Женщины не задерживаются с разговорами. Набрав воды, сразу уходят с коромыслом. Они идут, пошатываясь от слабости. Редко-редко пролетит галка. С весны мальчишки стали ловить птиц на удочку: нацепит на крючок приманку и ждет, пока накинется голодная галка. Так и переловили почти всех галок и голубей.

Только мальчишки еще оживляли улицы. Хоть и голодные, и оборванные, а все мчались на одном коньке к полукруглому каналу, где невские ветры подбирали со снегового покрова колючую крупу и закручивали ее в высоких смерчах.

В такой день Дунина на улице окликнул Чебаков. Дунин почуял, что старик выпил.

— Где это ты постарался?

— Племяш привез. Говорит, что первейший автоконьяк. Добытчик он по этой части. Поднес и мне.

— Надо ли тебе это сейчас? Ведь не от радости пьешь.

— Оно бы и не надо. Попробовал я для бодрости духа. Заскучал, думаю, поднимет ли дух, как раньше. Только ничего автоконьяк не поднимает. Я, видишь, в колонию ходил последнее барахло менять. Иду мимо бараков, где австрийцы жили, я там гвозди раньше тягал. Теперь смотрю — ничего не осталось. Остатние бревна брудеры увезли. Все им мало. Пришел домой, а тут племяш подвернулся.

На Дунина смотрели воспаленные, голодные глаза.

— Может, мне и конец, старому черту…

— Отоспись. Что с тобой? Ведь как крепился. Любо-дорого глядеть было, Палыч, дорогой мой. Ты не сдавайся. Переломим это время.

— Может, и конец. — Чебаков плохо слушал то, что говорил ему Дунин. — Умру я, так ты пролей слезиночку, а меня, старого черта, на тавот перегони. Все польза.

— Брось, брось, Палыч. Не тебе так говорить.

— Да ведь мрут. Может, и мне подходит. Ну, прости, начальник, что расстроил я тебя. Родион-то пишет?

— Редко, Палыч.

— Все болеет?

— Вот об этом не пишет.

— Да, такой он. Ну, прости…

Умирали от тифа, от тяжелой простуды, которую звали испанкой. Пандемия, прошедшая после мировой войны по всему земному шару, задела и Устьево. И как задела! Доктор Сухин сбивался с ног. Иногда он засыпал у больного. Часто умирали от голодной водянки. По десять и по двадцать гробов стояло в иные дни на кладбище. Пасхалов все куда-то уезжал. Дьяконы Аникин и Поленов скороговоркой отпевали. Они одни и ходили здоровые среди гробов. Родня, провожавшая покойников, едва держалась на ногах. Аникин и Поленов торопливо помахивали кадилом, которое и не курилось. Они объясняли верующим:

— Ладан привозили с палестинских гор и со старого Афону. Теперь туда проезда не стало. Который на руках остался, так слишком дорог.

Но если хорошо платили за последнюю службу, то кадило курилось. Однажды на похоронах обезумевшая от горя женщина крикнула Поленову:

— Вчерась за ладан петуха взял? Патлатый…

Она вырвала холодное кадило и бросила его на землю.

Поленов на всякий случай сразу побежал, жаловаться в Совет. Он клялся, что ладаном не торгует, что вчерашний ладан доставала в городе родня помершего, что не было ни петуха, ни квочки. Говорил, что тяжело ему отпевать по десяти в день и считают его вроде как врагом. Так нельзя ли объявить народу, что Поленов вовсе и не враг? Ведь он отпевает и тех, кто от тифа помер, не отказывается, а может заразиться. В общем, кому и обида, что кадило холодное, но он этому не причинен.

— А детям ты причинен, что сюда приходили? Мы это расследуем. — Брахин сверлил его злыми глазами.

Поленов затрясся еще неистовей.

— Одна Ольга Агафангеловна!

— А откуда вы знаете, гражданин Поленов, бывший наш слесарь? — спросил Брахин.