Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

И все-таки пускали к себе Никанорова — очень уж занятные получались с ним разговоры.

— Здоро́во, спекулянт, — приветствовал его Чебаков. — Куда ездил грабить?

— Кто не торгует, тот не ест.

Никаноров, сытый, все такой же мордастый, ничуть не переменившийся, хотя и побывал в тюрьме, присаживался на белый табурет.

— Тому, кто теперь торгует, тому, дай время, душу из костей вышибем.

— Когда оно, такое время, придет?

— Дождешься. Распродажи завода не дождался, а этого обязательно дождешься. Садись, спекулянт.

— Вы как хозяйствуете? — начинал Никаноров. — Сколько домов в печку бросили?

— Не твоя забота, слышь? — Воробьев, исхудавший донельзя, остролицый, смотрел на Никанорова ненавидящими глазами. — Про это ты не смей…

— Дай ему сказать, — прерывал Чебаков. — Он у нас шут Балакирев. А мы цари.

— Давно не жрали, цари?

— Хоть и не жрали, а что не так скажешь, морду набьем и пошлем нужники чистить.

— Ну, треплись, шут Балакирев!

— Желаю знать, чего вы тут нахозяйствовали, покуда я в Вятку ездил. Прокатку на неделю пускали? То-то и оно. Хозяйство вести — не грудями трясти.

— Ты, облом, какого хозяйства хотел? Железо повсюду в горы насыпать?

— Твои генералы как хозяйство вели? Ребята, — оживлялся Чебаков, — теперь и сам не веришь, хоть и видел. Вот дураки в погонах ходили. Помню, в шихту матросские штаны, бушлат и сапоги бросали, честное слово.

— Зачем же? — удивлялись другие. — Одурели?

— Офицер один придумал, что от шерсти да от кожи броневая сталь крепче делается, лучше, мол, сталь вяжется. Сто лет бросали в шихту. В войну еще бросали, помню.

— Постой, постой! — возражал Никаноров. — Что бросали, то верно. Да бросали-то от богатства.

— От глупости генеральской. Не умели они хозяйничать.

— Пущай от дурости, да вам эта дурость впрок. Сапоги-то вы на себя надевали, штаны тоже, в шихту опорки да рвань бросали… Было так?

— Чего не взять, когда дурак над тобой стоит? А потом они дознались и стали рубить топором сапоги и штаны, кусками в шихту бросать.

— Надо было тихонько, чтоб не дознались.

И тут развертывалась философия жизни Никанорова.

— Как вы жили? — говорил он. — Все вам не так. Царь плох, министры плохие. Царь был плох, это так. Но додержал. Все вы жалились — богачи жмут да богачи жмут. А могли вы в жизни свой случай заметить?

— Это как, шут Балакирев?

— Вот так. Уж хоть один да был в округе богач с дуринкой. Ты эту дуринку заметь и пользуйся, бедный человек. Была дуринка, что новые матросские сапоги в шихту назначали, — вы пользовались. Ну, и еще поискать — найдешь.

— В холуи к богачам идти было, что ли?

— Мою правду не переругаешь. Хотите знать, откуда у Никанорова первые деньги пошли? От богачевской дуринки.

— Расскажи…

— Огурцы в капусте растил.

— Вот брешет, бык черкасский.

— Древний старик огородник баловству научил. Сажай, говорит, рядом на гряде кочан с огурцом. Как у кочана листья разойдутся, а огурчик еще чуть видный, ты его в середку кочана и посади; и от струны не отрывай. Кочан растет, на нем огурец растет, струна его питает. Кочан осенью закроется, в нем огурец закрыт.

— Врешь ты. Струна-то как?

— Струна и без того желтеет и рвется. Так и останется тебе закрытый огурец в капусте и зимой цел. Не то чтобы большой, но свежий, зеленый. Старик для баловства сажал, а у меня дело вышло. Говорю купцу, бывало: ваше степенство, не желаете ли, к рождеству Христову капусту со свежим огурцом доставлю? Ему лестно гостям фокус показать. Разрезает кочан, в ём огурец запрятан. Все гости, конечно, ах да ах! И как он туда попал? Мне трешка за это дело. Раз только конфуз получился.

Никаноров усмехнулся, задумчиво и разнеженно, и покрутил головой.

— Разрезал купец кочан при гостях — нет в нем огурца. Чего-то с ним получилось. Черный стручок остался. Зашел я на другой день поздравить, купец мне по морде как хряс да еще хряс. Ты, говорит, осрамил меня при гостях, прохвост.

— Тебя и купцы лупили? — хохотали старики.

— Огурец — вот тебе случай от дуринки, — развивал любимую мысль Никаноров. — Еще случай знаю. На третьей версте от Груздевки один барин на хуторе жил.

— Полоумный? На своих лошадях в Москву ездил?

— О-он. Пожарами увлекался. Свой обоз завел, машины, как надо. Хорошие деньги давал, кто ему пожар укажет. По десятке на брата давал. Мы у мужика шалаш за трешку откупим и посылаем к полоумному — вашество, пожар. Он сейчас велит запрягать. Мы шалаш жгём. Вот тебе еще случай от дуринки. Да было их! Вот колонисты, скажем. Норовили сеять там, где маневры будут. Посеют на грош, гвардия потопчет. Они потом урядника зовут, суют ему пятерку. Он пишет акт, что потоптано на две сотни.

— Сказал бы что поумней. Богач один на округу и редко дурак, а нас тысячи. Да и в шуты мы к нему поступать не согласны были.

— По мне, — торопился старый маляр, — хоть сто пар сапог в шихту бросай, не согласен я на прежнее. Пошел ты к черту с богачевской дуринкой. Чем манить подумал!

Веселые разговоры кончались. Отдыхающие зло смотрели на Никанорова — вот-вот шею намнут. Но он еще не сдавался.

— Так что у вас осталось? Отвечайте: что осталось? Что прибавилось?

— Хоть бы и жизни не осталось, а на твое не согласны. Пошел вон!

Никаноров уходил.

— Случа́й! — задумчиво говорил Чебаков. — Не в нем прибыль. От одного случая человек счастливый не бывает. Помню, то еще до нынешнего века было… Погнали меня раз с заводу. Пошел я в кучера. Молодой я был, заметный. У хозяина лабазы да еще портомойня большая. Сам он все болел, дома сидит. Хозяйка, хоть и через сорок Марфе Егоровне, а старухой быть не согласна.

— Чего там, знаем. Сорок лет — бабий век, сорок пять — баба ягодка опять.

— Вот. Вожу я ее туда-сюда, все без дела. «Поедем, говорит, к куме». Поехали, там дом пустой. Был тут грех. Чего гогочете, кобели? И не раз был. Говорит она мне: «Если желаешь, поезди для себя часа на два». Возил я гуляк, брал деньги. Кабы Никанорову такой случай, он бы у Марфы Егоровны деньги выудил.

— Погрел бы ручищи.

— Я через месяц расчет взял. Мне такой случай ни к чему, хоть и видный я был, ох! Про меня, хотите знать, в деревне девки песни пели: «Не с ночи, не с вечеру гуляет порошка, приехал из города Павлов Алешка…»

Чебаков готовился рассказывать дальше и держался за кончик носа. Это означало, что он раздумывает и начнет сейчас привирать. Схватись Никаноров за кончик носа, засмеяли бы, Чебакову эту слабость прощали.

— С бабами разные факты бывают, — начинает, зевая, кто-то из старичков. — Помню, читал я книжку. На руках несет человек к себе любезную, на свою квартиру. Четыре этажа до него. Взопрел он, сил нет. Вот упадет, а она открывает глазки и говорит: «Милый, как скоро!» Имя у любезной смешное, как папиросы называли, — Сафо.