Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Жиры, — повторил Сухин. — Жиры — это топливо человеческого организма.

Да, они это знают. С Волги, с Украины, с Приуралья тайком везут эту драгоценность в Груздевку, откуда она расходится по Питеру, где за жиры платят сумасшедшие деньги.

Уходя, Дунин сказал вполголоса:

— Вам, Орест Сергеич, не надо ли чего? Чего-нибудь подкинем. Вы скажите. Мало у нас, но что-нибудь выделим.

— Нет, нет, — торопливо заговорил Сухин, — благодарю вас. Что у рабочих, то и у меня. Не беспокойтесь, пожалуйста.

С лампой в руках он проводил их до крыльца.

— Скелет стал, ноги дрожат, — заметил на улице Воробьев. — На одной капусте сидит, знаю.

На улице их сразу поглотила тишина, полное безлюдье. Темно и тихо было на полукруглом канале, где два года назад зимней ночью лицом к лицу стояли Буров и шпик, до того струхнувший, что держался за собачку, и нет больше сторожа у белого дома. Темно и тихо у пожарного депо, где озоровали сиреной. Так тихо, что слышен одинокий шаг на другом берегу реки.

И в глубокой этой тишине еще долго спорили и перебивали друг друга люди, составляющие президиум комитета, Совета, руководство завода.

— С больницей я столкуюсь, — пообещал Дунин, — чего и завод даст. Продком жиры добудет.

— Откуда? — в отчаянии закричал комиссар продовольствия.

— Где хочешь. А стариков сохраним. Без них заводу не жить.

— Надо обложить тех, у кого коровы остались.

— Порежут они коров.

— Добывай жиры.

— Честное слово, налет на лавочный посад сделаю.

— Хоть укради.

Сговорились с больницей. Там спешно отделали пустовавшую палату. Поставили двенадцать коек. В Питере добыли бочонок говяжьего жира.

Палату предоставили старикам, которых посылали на поправку. Держали их тут неделю, две. В графе «диагноз» врачи всем писали одно и то же: «Истощение от голода». Врачи находили и другие болезни, но лечиться от других болезней было некогда, да старики и не хотели. Сначала старикам было скучновато одеваться в больничные халаты, сидеть без дела, ходить по коридорам. Было как-то странно признать голод болезнью и потому ложиться на больничную койку. И не могли привыкнуть к тому, что угловую, свежевыбеленную палату, в которой собрали стариков, называли санаторием.

Утром отдыхающим несли чай, вернее, кипяток с отваром листьев. Давали кусок хлеба и кусок сахару. В полдень появлялась каша с говяжьим жиром, суп с воблой, иногда чечевица. Вечером опять несли «чай высокого», но уже без сахара. День заканчивался ужином — давали кашу, но поменьше, чем днем, и говяжьего жира в ней также было беднее. По воскресеньям к вечернему чаю приносили жаворонка из темной муки, выпеченного на патоке. Раньше в жаворонке полагалось быть глазку из изюмины. Теперь изюму не было, но из внимания к старикам больничный повар заменил изюминку крошечным угольком, и глазок получился, хотя и несъедобный.

Старики больницу знали издавна. Случалось им тут раньше лежать после увечья в цехе или после кулачного боя возле Ширхана. Бабы тайком передавали в окно водку. На второй этаж бутылку водки поднимали на связанных полотенцах. Но теперь на полотенцах не подняли бы даже целую четверть самогона. Не соблазнились бы, — стариков трогало решение партийного комитета, и хотя дни в больнице тянулись скучновато, они решили жить так, чтобы действительно получилась польза для здоровья. Они развлекались игрой в козла и в шашки и долгими беседами с доктором Сухиным, которого знали самое малое с четверть века.

Кого из них не буравил он, доискиваясь правды, своими вопросами, кого из них не уличал во вранье!

— Ну чего лукавишь, сукин сын? — спрашивал он. — Ведь пьяный упал в канаву, потому и простуда.

— Орест Сергеич, как бог свят, сороковка на троих.

— С этого пьян не будешь.

Сухин присаживался теперь на край койки, приподнимая холодными пальцами веки пациента, хмурился.

— Ну как?

— Да как будто силенки малость больше стало.

— Завтра спустим на часок.

— Орест Сергеич, а где же… — Они спрашивали о деликатнейшем докторе, которому дали в свое время кличку «Воркотун».

— А-а… Там, где все мы будем.

— Жалко человека.

— От сыпняка он. — Сухин, волоча ноги, уходил из палаты стариков, которую называли санаторием.

День в больнице начинался с того, что врачи решали, чем будут кормить больных. Раскладывали полуфунтовые куски хлеба и на этом иногда задерживались. Стариков кое-как кормил завод, но оставались еще больные испанкой, роженицы.

— Сколько у вас рожениц?

— Сегодня много, десять, — отвечала акушерка.

— Получите на десять.

Акушерка принимала двадцать картофелин — по две штуки на женщину. Если попадались большие картофелины, одну штуку считала за две.

Дети в тот год рождались синие, часто без ногтей. И такие крики неслись через коридор в палату, которую прозвали санаторием, что старики, переставляя шашку, почесывали в голове.

— С утра она кричит. Сноха Мелентьева.

— Какого Мелентьева?

— Да такой… шишковатый. С Павловской улицы.

Если человек мысленно увидит Мелентьева и его свояка из шамотного цеха, то представит себе и женщину, которая так долго кричит за стеной.

— Все ейный голос слыхать. Муж у нее на фронтах.

— Нынче рожают не по-прежнему. Времени больше уходит. Силы у баб нет, чтоб поскорей выпихнуть.

— А всё рожают. Эта фабрика, брат, никогда не останавливается.

— Баба нынче долго кричит, ребенки — чуть-чуть. Живности в ребенках мало.

— Утихла бабочка. Должно, и принимать можно. Ну, во имя отца и сына… ходи, ходи, твоя очередь. — И передвигается шашка.

Чебаков вызвал акушерку.

— Возьми-ка ты моего жаворонка. Отдай своим.

— На всех делить?

— Где тут на всех, крошки будут.

— И моего бери.

— И от меня птичку.

Так и повелось с тех пор — воскресных жаворонков отдавали в родильную палату.

В больнице было холодно. По вечерам акушерка завертывала ребят в одеяло и выносила рядом в кухню и клала на плиту, которая топилась по утрам. Чтоб не перепутать детей, она наносила на одеяло углем номерки.

Старики тоже забирались под одеяло, и начинались нескончаемые рассказы о том, что было у них замечательного в жизни. В эти часы заходил в санаторную палату Никаноров. От поездки до поездки он слонялся в посаде без дела.

Странные отношения сложились у него со стариками. В глаза они говорили ему самые обидные слова, и по праву. Еще год назад бывший махальный обобрал их начисто. Пальто стариков, сапоги получше пошли к Никанорову за хлеб, а старики остались на зиму в одних подбитых ватой изношенных пиджаках, которые называли почему-то «дипломатами».

— Ты наместо Ноткевича с Тавиевым стать хочешь. Ну, погоди, силы прибавится — мы тебя обломаем.