Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Вот слова, которых Родион ждал. Они занесены в резолюцию Пражской конференции. Как ни преследовали партию, она уцелела. Те, кому после пятого года стало не по дороге с партией, пытались подорвать ее изнутри. Они не годились для завтрашних боев, и партия изгнала их.

Родион сидит ночью под керосиновой лампой, раскладывает пражские листы и читает один. Но все же много накопил Родион в пятом году, по ночам, урывками в одиночестве, если он понимает, в чем же теперь главное. Когда от застав народ тысячами пошел к центру столицы протестовать против убийства на далекой Лене, когда газетчики стали продавать «Правду», Родион понял, что сила, которая вырастила его, готовит других к завтрашним боям.

Вот Родион принес в «Правду» заметку. Ему хотелось бы узнать, много ли типография печатает «Правды».

— Не много, товарищ, — сообщают ему. — Когда тридцать пять тысяч, когда сорок, редко больше.

— Да, маловато. «Копейки»-то, вероятно, больше идет.

«Копейка» была дешевая газета, рассчитанная на окраины. В ней писали о грабежах, о любовных историях, о дне столицы и в довольно тонкой форме советовали читателю жить благоразумно, без мыслей, которые уводят очень уж далеко.

Но тогда же Родион понял, что эти тридцать пять, сорок (редко больше) тысяч «Правды» делают большое дело. Газета писала о самом волнующем. Ее читали жадно.

— «Копейка»-то копейка, — услышал однажды Родион, — да не наша, не трудовая копейка. Вот «Правда» — она наша.

Это сделала сила партии. Она помогала и такому человеку, который еще вчера не глядел дальше своих дверей.

Будущий друг Родиона — Андрей Башкирцев, скитаясь за границей, видел в эти же годы, как в тяжелом изгнании выветривается, гниет все то, что отошло от партии.

Они оба, Родион и Дунин, связали себя с нею на всю жизнь. И такими встретились они на Устьевском заводе до войны. Они долго не могли признаться друг другу, каждый был для другого испытуемым. Сколько раз казалось, что испытуемый говорит и делает так, как большевик, что можно ему поверить. Ни партия учила осторожности. Они ждали. И когда случай помог им открыться, оба узнали, что в тяжелые годы два большевика намного сильнее, чем один, а три большевика — в тысячу раз сильнее, чем два. И вот они уже втроем — Буров, Башкирцев, Дунин — срывают выборы в Военно-промышленный комитет. Устьевский завод не послал туда делегатов. Они проваливают доклад думского депутата о военном займе. Возле табельных досок появляются летучие отчеты о деньгах, что собраны в помощь сосланным большевистским депутатам. И опять стали приходить заграничные письма.

В третий раз чужая власть решает покончить с партией. Дунин и Башкирцев видят, как во дворец Кшесинской въезжают самокатчики, из окон летят книги, газеты, суетится фотограф, юнкера становятся в позу — они попирают сапогами разбросанные бумаги.

Эсер Козловский предлагает защиту. Но ставит свои непременные условия. Родион говорит с ним спокойно. Ему смешно. Как поглупели эти люди! Неужели они могли поверить в то, что партии большевиков больше нет? Козловский намекал, что без соглашения с ним вряд ли удастся отстоять дом на Царскосельской. Еще бы! На стенах домов расклеены плакаты — за поимку Ленина обещаны большие деньги, типография «Правды» разнесена, начато судебное следствие против большевиков. Так в столице, и уж он-то, Козловский, может ставить большевикам условия в гнилом своем местечке — толкали же Анисимовну с моста, и на Родионе разорвали пиджак, и кидали камнями в комитетский дом, и матери готовились спасать комитетских детей.

А партия не разбита. Она, как завтрашний хозяин, приказывает Бурову посматривать за тем, что делается на угольном дворе завода. Даже в такие дни партия растит свои силы. Но разглядеть это может только тот, кто с ней кровно связан.

Как помогала Родиону эта мысль в тяжелые дни! Прошла еще одна-другая летняя неделя, и Родион окончательно в ней укрепился.

Утром в августовский день Родион был на Выборгской стороне. Возле дома, куда он вошел, его встретили изучающие взгляды рабочих. Они как будто случайно и без дела стояли у двери. Родион догадался, почему здесь глядят настороженно.

Дом, куда он вошел, был полутемный, нежилой и унылый. Такие дома строили на окраинах столичные благотворители. На стенах висели портреты стариков в сюртуках с орденами, попа в камилавке и толстой женщины. В рамках под стеклом — изречение, взятое из молитв, советы не пить и беречь копейку на старость.

С весны дом стоял заброшенный. Благотворители отказались от него, когда царя не стало.

Наверху в полутемных комнатах Родион впервые увидел свою партию, собранную на съезд со всех концов страны. Были люди из Москвы, из Нижнего, с Кавказа, с Урала, из Сибири, из Донецкого бассейна, из окопов, с военных кораблей.

В столице еще оставались на стенах домов наклейки — извещения о награде за выдачу Ленина, — правда, наполовину содранные, выцветшие, никто их уже не читал. Съезд открыли на Выборгской стороне, а на другой день его пришлось перевести за Нарвскую заставу.

В это утро съезд приветствовали от имени двадцати трех фронтовых революционных полков, но приходилось быть настороже. Наблюдатели, посланные с Лесснера, с Айваза, с Розенкранца, стояли даже за Литейным мостом. А некоторые весь день ходили у казачьих казарм на Обводном, возле юнкерских училищ, готовые, заметив угрозу, звонить на Выборгскую. А на улице, возле дома, где работал съезд, стояли товарищи, которые внимательно осматривали каждого, кто проходил мимо, и настороженно — того, кто задерживался.

Проспекты за мостами и улицы у Зимнего, у Мариинского дворца, казалось, еще властвовали над городом, еще жили своей июльской победой. Проносились новые, полученные из Америки автомобили, окрашенные в защитный цвет. В них сидели фронтовые и тыловые генералы и политические помощники генералов — недавно еще штатские люди. Шли сменяться дворцовые, министерские, тюремные караулы. Открывались банки.

По городу ходили наблюдатели, посланные съездом. Ходил наблюдать и Дима Волчок. Он с небрежным видом катил на стареньком велосипеде по пыльной набережной Обводного канала. Напротив казарм казачьего полка он сел на траву и стал медленно чинить машину. Полк считался ненадежным, и Дима готов был каждую минуту помчаться к телефону, чтобы звонить на Выборгскую. Но полк не выехал за ворота. Вечером Дима перенес свой наблюдательный пост к юнкерскому училищу.

Вечером зажигались огни увеселительных садов. В аллеи островов въезжали лакированные коляски. Снова шли сменяться правительственные караулы. Первый министр принимал требовательных послов. Где-то уже сговаривались сдать столицу немцам. Кто-то уже задерживал на путях к городу эшелоны с хлебом и углем.