Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

— Какое?

— Погоди, узнаешь.

Меж тем начинали наспех составлять расчет неожиданной работы. Мигалкин, славный мастер, до тонкости понимавший всякую работу, поднялся на площадку бронированного вагона. И тогда произошло то, о чем сразу забыли в те дни, но потом вспоминали часто. Мигалкин с покривившимся лицом выскочил из вагона. Фонарик выпал у него из рук. Он односложно мычал; оправившись, он сказал только:

— Чего я там… видел, ребята…

— А что?

Он только рукой махнул.

Поднялись в вагон. Возле пробоины у стены увидели оторванную обуглившуюся человеческую ногу в сапоге. Она крепко пристала к стальной обшивке. Взяли топор, острую лопату, ногу отделили от стенки, вынесли во двор и закопали. И, как по уговору, делали это все молча.

Телефон, соединявший цех с Адамовым, уже был исправлен, и Анатолий Борисович говорил мастерам:

— Малые горны подвезите из шестой. Они там были. Газ есть? Был. Ищите в кладовых баллоны. Осторожней с этим. Сжатого воздуха нет. Делайте вручную. Котел пробит? Какие сейчас наряды? Берите так, что надо.

— Слушаю, без нарядов, Анатолий Борисович.

— Я потом приду… то есть привезут меня… Потом посмотрю… Начинайте.

Дунин поднялся на узенькую площадочку перед котлом паровоза. Угол площадки был срезан снарядом. В цехе затихли.

— Товарищи!

Начал он негромко. Казалось, что и продолжать может только вполголоса, — лицо посерело от усталости, красные глаза не могли держаться на одной точке. Но вот он рывком расстегнул воротник косоворотки — привычное движение ораторов в то время и на фронте, и в тылу, — набрал побольше воздуху. И воспаленные глаза могли уже смотреть туда, куда хотели, и голос стал громким.

— Товарищи! — почти кричал Дунин. — Вы тут говорили, сколько будет дней ему на починку. Тяжело со временем. На собирание даем минуты.

Его тотчас перебили:

— Скажи, где он сейчас?

— Дошел до Преображенской…

Кто-то охнул. Стало очень тихо.

— Это еще сколько до Питера?

— Верст сто.

— Десять! — вдруг выкрикнул кто-то из стариков.

Оглянулись — это был Бондарев.

— Запутал, — вмешался Чебаков. — То Преображенка, кладбище, там после девятого января хоронили наших. А то Преображенское.

— Под Лугой.

— Теперь понятно. Чего ж… Будет и ему своя Преображенка.

Бондарев был сконфужен своей ошибкой.

— Слышу — Преображенка, а какая — не разобрал. Слышу и удивляюсь: коли та, то не такая речь нужна. Коли та Преображенка, то уж тут бери винтовку.

Дунин попытался улыбнуться, но не удалось.

— Давай дальше.

— Читаю телеграмму Ленина.

Притихнув, все придвинулись ближе к изувеченному паровозу. Кладовщик высунул голову в черное окошко.

— «Товарищи! Решается судьба Питера. Враг старается взять нас врасплох…»

В эту минуту Дунину вдруг показалось, что не триста человек стоят вокруг площадки паровоза, а весь Устьевский завод, многолюдный, как в былые годы, вошел в цех и смотрит на него. И каждое слово Ленина рождает неукротимую решимость в сердцах измученных людей. Старик Чебаков протянул вперед руки, рывком взобрался на площадку.

— Отвечай от нас Ленину, напиши, что все уходим в бой. Что… — его голос прервался, — не пропустим в наш Питер.

— И я с тобой, Палыч… И я… — послышались голоса. — Всех записывайте.

— Погодите, товарищи. — Дунин напрягал сорванный голос. — Я не все сказал. Ведь нужно бронепоезд чинить. Остальные — в отряд. Давайте людей делить.

Волчок примостился к станине и развернул лист. И сразу его не стало видно из-за толпы, и послышался его голос:

— Нет, не годится, товарищи. Так на починку никого не останется. Бондарев, ты что?

— Пиши меня в отряд.

— Годы твои, Бондарев, не те.

— Тут не годы, а дни. Пиши.

— Ты бы еще Модестыча в отряд привел, — нехорошо кто-то пошутил.

Бондарев повысил голос:

— Нечего, нечего! Модестыча! Те годы, как до потопа. Забыл я Модестыча. Списал его из башки.

— Как долги Ноткевичу!

— Как долги Ноткевичу… Пиши меня в отряд. — Он погладил все еще пышные, но уже сплошь седые усы.

Бондарева записали.

Нерешительно вертелся возле Димы маленький, узкогрудый, старый не старый, а очень постаревший от голода, какой-то изжеванный человек.

— Ты кто? — спросил Дима.

Тот всплеснул руками:

— Не узнал! Эх… Сам за меня заступался, когда с квартиры гнали. Никаноров гнал. При Керенском было. Ты тогда в Совете был и не дал меня гнать. Слышно было, тебя за это под арест хотели. Пиши и меня в отряд.

— Не буду я тебя писать. Слаб ты здоровьем. Здесь пригодишься.

В стороне Дунин давал поручение Чебакову.

— Нет, Палыч, нельзя тебе в отряд. Отдашь бумагу в Петрокоммуну. Чего дадут, то и вези. Людей кормить надо. Назначаю тебя, — Дунин пошутил по привычке, — комендантом вот этого грузовика.

— Это где я с Родионом финики для Первого мая получал? — осведомился Чебаков, подтягивая кушак на рваном, замасленном ватнике.

— Бумага бумагой, а сам не плошай. Хоть что-нибудь, да привези.

Минут через десять подошли мобилизованные коммунисты. Больше уж некого было брать в комитете. Чернецов и Воробьев приняли под команду тех, кто записался в отряд. На сборы было дано полчаса. Каждый получил по селедке, по фунту хлеба и по ложке прокисшего яблочного теста, которое звалось повидлом.

Три грузовика выехали из посада. На Московском шоссе они разъехались. Две машины с отрядом пошли на Гатчину, куда они шли два года тому назад в такие же осенние дни. С третьего грузовика Чебаков помахал им вслед шапкой.

В цехе начиналась работа. Составились бригады. У поврежденного броневого поезда стояли переносные горны. Паровоз покрывали новой броней. Горел голубой огонь сварщика. Застучали клепальщики. К вечеру с Путиловского должны были прийти новые орудийные башни для поезда.

Адамов решил сам посмотреть на работу. Его вынесли во двор. На тележку, на которой возят небольшие опоки, поставили конторское кресло. Так и везли Анатолия Борисовича по рельсам пустых дворов, где он не был уже с год. Адамов, закутанный в старое пальто, со старомодным клетчатым пледом на плечах — жестоко мерз даже в осенние дни, — молча улыбался, то ли печально посмеиваясь над своей слабостью, то ли прося извинения у тех, кто толкал тележку. На ветру он не мог держать в сведенных пальцах даже тоненький карандашик и, с трудом оборачиваясь, диктовал что-то подростку, который шел сзади. Так, в кресле, Адамов проехал вдоль цеха, посмотрел на броневой поезд, на бригады, сказал, что надо пустить еще один сверловочный станок. Встретили его с особой душевностью. Старики, которых он давно не видел, обступили тележку и говорили почтительно, с суровой нежностью:

— Анатолий Борисович… Да надо ли было тебе самому-то?.. Да положись на нас. Все сделаем.