Соломон Марвич - Сыновья идут дальше

Никогда прежде они, конечно, не говорили ему «ты», а теперь это было не от фамильярности, а от особой душевности. В тревожный день он им стал еще ближе.

Мигалкин незаметно вздрогнул, пожимая его руку. Рука была по-детски слабая, почти неживая. Адамов слабо помахал рукой бригаде. Его повезли обратно в кабинет.

Вечером была получена телеграмма о том, что Юденич прошел еще тридцать верст. А утром Дунина уже не было на заводе. Его вызвали в Петроград.

Тонкий дождь стал еще реже. Вперегонки с грузовиком неслись растрепанные тучи. На кудрявых дудергофских горах висел туман. Не шевелились ветлы, поседевшие от дождя.

В Шушарах остановились набрать воды и никого не увидели на улице. Ветер, подтянувший низкую легкую тучу, пошевелил соломой на крыше, погнал тучу дальше, и открылось бледное, захолодавшее небо. Еще два года тому назад за деревней стоял густой лес. Теперь его наполовину вырубили. За пнями виднелись мшистые кочки и черная лесная вода.

В грузовике было тесно — людей посадили вдвое больше того, что машина брала в другое время. Ехали молча. Кто-то, показав на пустое болото, подумал вслух:

— Теперь бы моховика пособирать.

— Поздно для моховика. Который остался — погнил.

— Морошку собирать.

— И то поздно. Теперь клюква.

— Клюква-ягода, клюква-а!

Так раньше кричали бабы, ходившие с корзинками по дворам.

Шутку не поддержали. Каждый думал о своем.

В суете, когда грузились на машину, не заметили, как подошла к ней девушка, как протянула она узелочек одному из уезжавших. И он спрыгнул, этот уезжавший, взял девушку за руку, с минуту постоял рядом с ней. Ничего они друг другу не сказали, только смотрели не отрываясь. И если кто-нибудь поглядел бы на них в минуту молчаливого прощания, то понял бы, о чем говорили их взгляды — ее робкий, его ласковый, но не робкий. И грусть, и ожидание были в глазах у расстающихся. На них никто не смотрел, только Волчок тронул парня за рукав и тихо сказал: «Пора, Леня!» — и парень полез в кузов, поставив ногу на колесо с изгрызенной плохими дорогами старой литой резиной. И когда уже тронулся грузовик, увидели ее на дороге — тоненькую девушку, почти подростка, в короткой черной жакеточке, и понимающе поглядели на Леньку.

Они и теперь были вместе — Волчок, гармонист Ленька, танцор Пашка.

Неужели только два года прошло с тех пор, как они в пикете прогоняли штрейхов от заводских ворот и, как говорил суровый Воробьев, озоровали гармонью, неужели только два года с небольшим?

Все переменилось в их жизни. Дима Волчок был женат и стал отцом. За это время он успел увидеть и испытать больше, чем приятели. Но старая дружба парней не рушилась. Познакомились они на вечеринке, — на каждой вечеринке в Устье Леонид и Павел, гармонист и танцор, безродные парни, были желанными гостями, — потом сблизились. Потому и в феврале семнадцатого года ходили вместе на серьезное дело, которое парней (да и Диму, по совести говоря) привлекало больше своей занятностью. Это и замечал в них тогда Федор Степаныч Воробьев, замечал и выговаривал так, что все трое робели.

Для Леонида и Павла Волчок стал старшим товарищем. Ему многое поверялось.

Ленька стал перебирать гармонь, соседи прислушались, но дождь припустил сильнее, и гармонь пришлось спрятать под брезент. Он дождался, пока дождь снова утихнет, и вынул из кармана два билета в театр.

— Вот, Дима, сегодня в зимний театр артисты собирались приехать. Опера.

— Какая опера?

— «Пиковая дама». И уж билеты взял.

— Все одно не будет твоей оперы сегодня.

— Нет, говорят, будет. Вот взял, да не пришлось.

— А второй билет кому? Мне, что ли?

— Будто не знаешь? Показать?

— Покажи.

Ленька с заметным удовольствием извлек из грудного кармана карточку-моменталку. Девушка расширила глаза от сильного света, вдруг направленного на нее фотографом. А уж как готовилась сниматься! Искусственный цветок был только что оправлен на блузке и только что зачесана челка. Но глаза получились слишком широкие и испуганные. Та самая девушка, что молча постояла с Ленькой у грузовика.

— Получилась? — спросил Ленька.

— Как живая! — великодушно ответил Дима.

Павел вслух позавидовал другу:

— Ты-то хоть попрощался. А я вот нет.

— Ну, как прощался! Не знал, что сказать.

— Все одно. Портрет везешь. А у меня-то… Эх!..

Была у Павла тайна, о которой догадывались и Ленька, и Волчок. Павел ее берег крепко. Но его томило то, что каждый из уезжавших оставлял в поселке близких, а у него, как и у Леонида, не было родного дома. В мировую войну они, круглые сироты, попали в Устьево. Добрые люди помогли подросткам, но ведь родни-то все-таки нет. Вот у Леньки любовь. И у него, Павла, любовь, но какая же трудная. Никто не пришел к нему перед отправкой. Он хотел рассказать Волчку, да ведь это так сложно, не найти таких слов, чтобы Волчок его понял и оправдал. Да, нужно, чтобы и оправдали, потому что у него, Павла, сложилось не так, как у других его сверстников.

Казалось, Воробьев понял, о чем думает Павел. Теперь это был уже не прежний суровый и неприступный Воробьев. Он по-доброму смотрел на парней — теперь это были не беззаботные парни, а испытанные боевые друзья.

— Чего загрустил, Паша?

— Федор Степанович, так это ж хорошо — оставить в тылу дорогую душу, чтоб думала-гадала.

— И тосковала?

— А что ж? Чем я хуже других?

— Придет время, и у тебя все будет, Паша.

— Эх, дядя Федя, знал бы ты…

Грузовик тряхнуло. Павел не продолжал.

Шофер старательно объезжал ямки разбитой дороги. Машина постояла у переезда. Мокрые от дождя вагоны и платформы шли на Петроград. В вагонах на соломе лежали раненые. Один из них высунул наружу полотенце и мочил его под дождем. На платформу были свалены разбитые кухни, одноколки без колес.

Снова, как два года назад, по тем же дорогам на Гатчину из Петрограда спешили грузовики. И снова в тех местах предстояло встретиться с отрядами балтийцев, путиловцев, обуховцев. Поезд, увозивший раненых, разминулся через перегон с другим составом, с которым шли подкрепления. В распахнутую дверь вагона был виден комиссар, которого обступили бойцы. Комиссар читал вслух газету. На станции составы постояли вровень, вагон к вагону. Бойцы молча посмотрели на раненых.

— Товарищи, где вас подбили?

— Под Плюссой.

— Дерется-то он как? Люто?

— Это есть. Но он все наскоком. Больше норовит обойти и ударить сбоку. Торопится. Газетка у вас есть?

Газета была одна на весь вагон. Комиссар отдал ее раненым.

— Может, махорки вам надо? Сахару?

— Махорки бы не мешало. А сахар, спасибо, есть.

Каждый из бойцов высыпал в подставленную фуражку по полпачки махорки. По полпачки оставили себе.